И на доклад они вместе являлись, и дети у них пошли…
Витю нашего…
За борт смыло! Правда, не то чтобы смыло, просто перешвартовались мы ночыо, а он наверху стоял, переминался, ждал, когда мы упрёмся в пирс башкой, чтоб соскочить. А наша «галоша» сначала не спеша так на пирс наползала-наползала, а потом на последних метрах — КАК ДАСТ! — и все сразу же на три точки приседают, а Витенька у нас человек мнительный, думает и говорит он с задержками, с паузами то есть, а тут он ещё туфельки надел, поскольку к бабе душистой они собрались, мускусом сильным себя помочив,— в общем, поскользнулся он и, оставляя на пути свои очертания, по корпусу сполз — и прямо, видимо, в воду между лодкой и пирсом, а иначе куда он делся?
А ночь непроглядная, минус тридцать, залив парит, то есть лохмотья серые от воды тянутся к звёздам, и где там Витя среди всей этой зимней сказки — не рассмотреть. Все нагнулись, вылупились, не дышат — неужели в лепёшку? Всё-таки наша «Маша» — 10 тысяч тонн — как прижмёт, так и останется от тебя пятно легкосмываемое.
Осторожненько так в воздух:
— Витя! Ви-тя!
От воды глухо:
— А…
Жив, балясина, чтоб тебя! Успел-таки под пирс нырнуть. Все выдохнули: «Ччччёрт!» А помощник от счастья ближайшему матросу даже в ухо дал. Живой! Мама моя сыромороженая, живой!!!
Бросили Вите шкерт, вцепился он в него зубами, потому что судорога свела и грудь, и члены. Вытянули мы его, а шинель на нём ледяным колом встала и стоит. Старпом в него тут же кружку спирта влил и сухарик в рот воткнул, чтоб зажевал, как потеплеет.
Стоит Витя, в себя приходит, глаза стеклянные, будто он жидкого азота с полведра глотанул, а изо рта у него сухарик торчит.
Старпом видит, что у него столбняк, и говорит ближайшим олухам:
— Тело вниз! Живо! Спирт сверху — спирт снизу!
Витю схватили за плечи, как чучело Тутанхамона, и поволокли, и заволокли внутрь, и там силой согнули, посадили и давай спиртом растирать, и вот он потеплел, потеплел, порозовел, и губы зашевелились.
— Я… я…— видно, сказать что-то хочет,— я…
Все к нему наклонились, стараются угодить.
— Что, Витя… что?
— К бабе… я хо… чу… о… бе… ща… ал…
«Вот это да! — подумали все.— Вот это человек!»
— Андрей Андреич! — подошли к старпому.— Витя к бабе хочет!
— К бабе? — не удивился старпом.— Ну, пустите его к бабе.
И Витя пошёл.
Сначала медленно так, медленно, а потом всё сильнее и сильнее, всё свободнее, и вот он уже рысцой так, рысцой, заломив голову на спину, и побежал-побежал, спотыкаясь, блея что-то по-лошадиному, и на бегу растаял в тумане и в темноте полярной ночи совсем.
Виноват!
Бес до белых фуражек ходил в шапке. У нас белые фуражки когда начинаются? Первого мая? Ну вот! Первого мая он и переходил с зимней шапки на белую фуражку. Чёрную у него с камбуза увели. Комбрига просто подбрасывало, когда он видел этого урода.
— Бесовский! — орал комбриг.— Почему в таком виде?!
— Виноват, товарищ комбриг! — таращился Бес.
— Где ваша чёрная фуражка?
— Нету, товарищ комбриг.
— Как это «нету»?
— Так, товарищ комбриг, с камбуза увели.
— Вы что, не офицер?
— Виноват, товарищ комбриг.
— Что «виноват», что вы из себя дурака корчите? Почему не купите новую фуражку? Что у вас, денег нет?
— Никак нет, товарищ комбриг, всё пропил.
— Сволочь сизая!!! — орал комбриг.
— Виноват, товарищ комбриг.
— А-а-а!!! — вопил комбриг, и его вой, подхваченный ветром, носился по Кронштадту, как прошлогодние листья.
Нечто
Вечерняя поверка — нуднейшее занятие. Строй, перед тем как уснуть, стоит в кубрике, построенный в две шеренги. Старшина перед строем читает фамилии по списку. Каждый прочитанный должен выкрикнуть: «Я!»
В общем, скучища страшная, поэтому самые одарённые прячутся во второй шеренге.
Курсант Федя Кушкин стоял во второй шеренге и смотрел в затылок Петьке Бокову, по кличке Доходяга.
Доходяга держал руки не по швам, как это положено на вечерней поверке, а скрестил их у себя сзади.
Федя Кушкин от скуки посмотрел в эти руки. Правая ладошка у Доходяги была сложена так, словно просила, чтоб в неё что-нибудь вложили.
Федя смотрел в эту руку и думал, что бы в неё вложить. Вскоре Федя придумал: он улыбнулся, расстегнул клапаны флотских брюк, вытащил из них всем нам понятно что и вложил его Доходяге во влажную ладошку.
Доходяга, почувствовав в руке нечто большее, чем просто ничего, вытаращил глаза и оживился. Оживившись, он сжал в руке Федино нечто так, что Федя заорал сильно.