— Что ты, папа! Женя обыкновенная, простая. И потом, знаешь, неизвестно, что лучше, самому быть под каблуком или бросить под свой каблук жену, как это сделал Семен. По-моему, лучше жить, не применяя каблуков.
— Тоже верно. Ну, и где вы собираетесь жить?
— Пока у ее родителей, на Пионерских прудах. Квартира у них большая. — Отец с недовольством покосился на меня из-под нависшей брови, и я поспешно дополнил: — Временно, конечно...
— А может, тебе не надо к ним забираться? Переселяйтесь к нам. Иван выехал, его половина свободна.
— Нет, папа. Поживите вы с мамой попросторней. Хватит вам жаться по углам.
— Ну, гляди, — проговорил отец. — Я бы на твоем месте подождал немного, потверже на ноги встал. Создавать семью — не в игрушки играть. Обязанность эта серьезная, тут все надо глубоко продумать, сын, прежде чем совершать такой шаг. Вперед заглянуть надо, силы свои рассчитать. Горе берет, когда видишь, как женитьбу в комедию превращают. Сколько слез, сколько изломанных жизней. Очень много среди хороших людей вертопрахов разных, которые только и делают, что сходятся да расходятся да детей кидают. Где уж им думать о воспитании детей, если сами не воспитаны. Общество, должно бороться с такими элементами, как со злом. Тебя это, конечно, не касается... — Он подумал, покурил немного и сказал, взглянув на меня с улыбкой: — А может быть, ты и прав, Алеша, начинать жизнь, добиваться цели вдвоем-то легче, да и повеселее. Женись.
— Спасибо, папа, — прошептал я.
Из комнаты Семена в приотворенную дверь донесся слабый и какой-то трескучий писк, словно нечаянно тронули дребезжащую струну. Я взглянул на отца.
— Лиза родила, — сказал он. — Недавно привезли из родильного дома. Мучается женщина — занемогла.
Я почувствовал неловкость: так поглощен своими интересами, что даже не справился о домашних. Неслышно, на цыпочках приблизился к двери, заглянул в комнату.
Лиза лежала в кровати, вытянувшаяся, плоская, точно бестелесная, и если бы не запрокинутая голова со вздернутым подбородком и раскинутыми по подушке волосами, можно было подумать, что кровать пуста. У изголовья, склонившись над ней, сидел Семен. Он плакал. Неживые, досиня выжатые губы Лизы зашевелились.
— Зачем мне жить? — едва слышно прошептала она. — Опять маяться, унижаться? Сперва маялась одна, теперь будем маяться вдвоем с маленьким... Устала я. Сема. Жить с тобой устала.. Не хочу больше. Умереть хочу...
Семен осторожно гладил прядку ее волос:
— Я больше не обижу тебя ни одним словом. Сейчас позову отца с матерью, соседей и при них клятву дам: не обижу. И пить брошу. Родная моя, хорошая... Я без тебя пропаду. — Он вдруг с ужасом схватил ее руку. — Ты не дышишь, Лиза! Лиза! Очнись, открой глаза!
Лиза повернула голову и вздохнула. Сквозь смеженные ресницы пробилась и повисла крупная горькая слеза.
— Не верю я тебе... Не верю. Господи, помоги мне!..
Семен ткнулся лбом в висок ей, утопил лицо в раскиданных ее волосах.
Глазам моим стало горячо от слез. Я вернулся к отцу.
Вошла мать. Из кастрюлечки, которую она несла, вырывался пар. Она скрылась за дверью, откуда опять послышался писк новорожденного. За ней пробежала Надя.
Мы сидели за столом, молчали. Я думал о Семене. Что-то во мне перевернулось, когда я увидел этого забулдыгу плачущим. Должно быть, в человеке проявляются самые высокие порывы духа в моменты защиты жизни. Семен отстаивал источник жизни — свою семью...
Он вышел к нам потерянный, страх согнал с лица живое, всегда беспечное выражение. Желтая кожа туго, обтянула скулы.
— Врач не пришел? Мне послышался звонок. Здравствуй, Алеша. Видишь, как... — И побежал в коридор вызывать «Неотложную помощь»
В воскресенье я поехал за город просить руки Жени. Старомодное это выражение — «просить руки» — настраивало на веселую струну, и все, что должно было произойти, представлялось мне старинным водевилем. И сам себе я казался смешным, неумело играющим свою роль.
Ребята долго и тщательно снаряжали и наставляли меня, точно отправляли в далекое путешествие. Петр снял с вешалки свой новый костюм, светло-серый, сшитый по последней моде.
— Надень, — сказал он; мы были одного роста. — И рубашку надень. И ботинки.
— А галстук подвязать? — спросил я.
Анка оценивающе взглянула на меня и ре-шила:
— Надо подвязать. Возьми мой платочек и сунь его вот в этот кармашек. Я у многих видела платочки в этих карманах. Так представительней.
Трифон презрительно фыркнул:
— Ха! Был парень как парень, а стал пижон какой-то, стиляга. Смотреть противно!
— Много ты понимаешь в одежде; — заметила ему Анка. — Чудо, как ты хорош, Алеша! Я бы за такого выпорхнула, не раздумывая.
— Поговори у меня, — проворчал Трифон. — Только и мечтаешь, как бы выпорхнуть...
Я повернулся к Петру. Он ободряюще подмигнул черным и насмешливым глазом:
— Картинка! Сойдет, солдат.
Петр проводил меня до остановки. В ожидании автобуса мы тихо прохаживались вдоль дороги.
— Самое главное, Алеша, держаться проще, естественнее. Ну, генерал! Не съест же он тебя... Они, военные, может быть, и не страдают излишней чувствительностью, но уважают храбрых. Так что не робей. Ты отстаиваешь свое, можно сказать, кровное. Наступай!..
С этим бесшабашным настроением «отстаивать свое, кровное, наступать», я и впрыгнул в автобус. Петр, подсаживая, похлопал меня по спине: желал удачи...
В автобусе я успокоился и взглянул на все это всерьез. Дорогой я думал о том, что мне сказал отец, о той ответственности, которую я на себя взваливал, о том, как вести себя с родителями Жени. Я должен с самого начала дать им понять одно и очень важное: я независимый. Никаких условий, которые унижали бы. мое достоинство, подчиняли волю, — не приму. За то, что временно приютили, — спасибо. Все остальное касается нас двоих — мы знаем, как нам жить. И Женя должна с этим согласиться.
По плану, начертанному руной Жени, я без труда нашел дачу генерала Каверина. Она была обнесена высокой ганочной изгородью. У калитки остановился и сразу почувствовал, что весь мой наступательный дух исчез. Три веточки гладиолусов, купленные у вокзала, как-то вдруг утеряли свежесть, сникли и выглядели нищенскими. Но цветы я не бросил. Для Жени они дороже любого пышного букета. Я позвонил..
ЖЕНЯ: Меня всегда тревожила тишина перед торжественным наступлением грозы, тишина затаенная, с легкими, как бы пробными рывками ветра, с глухим шелестом ветвей. В такую минуту душе становится как будто тесно в груди, она начинает испуганно метаться... Вот такая же тревожная тишина обступила меня в тот день, когда я готовилась, быть может, к самому знаменательному событию в моей жизни. Я ждала Алешу с утра, ждала мучительно, до утомления...
Мама приглядывалась ко мне с подозрением; отчего это я такая тихая и покладистая сегодня? Я помогала Нюше прибираться в доме, электрополотером натирала полы. Свою комнату наверху я просто вылизала, все лишнее выкинула, переменила занавески. На паркетном полу теплыми косыми квадратами улеглось солнце. Ветра не было, но листья березы перед окном шевелились, и желтые бархатные сережки на ней дрожали. Я представила себе, как поднимется сюда, в «нашу комнату», Алеша, близкий мне человек, как он выйдет на балкон, сощурясь, оглядится вокруг, посмотрит на острые вершины елей, улыбнется и скажет с мягкой иронией: «Неплохо устроилась буржуазия...» Я подойду и стану рядом. Много ли нужно людям для счастья? Чистый и теплый угол, ясный горизонт перед глазами и близость любимого человека...
Я ничего не хотела говорить маме заранее. Слишком хорошо знала, как она умеет разубеждать, как может поколебать уверенность, заставить перерешить решенное!.. Лучше поставить ее перед фактом...
Я спустилась в зал. Мама сидела возле камина за столиком и читала, отмечая что-то авторучкой. В очках она всегда выглядела доброй и озадаченной, в ней угадывалась — еще далеко-далеко, но уже угадывалась — бабушка. Подмывало желание сказать ей об этом, то есть о бабушке, но я промолчала, боясь обидеть: мама не соглашалась стареть. Я тихо приблизилась к ней, опустилась на корточки и подсунула голову под ее локоть.