— Просчитался ты, Дронов, — сказал я. — Повторять лозунги просто и старо.
Дронов сразу как-то примолк, растерянно замигал. обескураженный. На помощь ему пришел Петр.
— Токарев, сядь на место. — Он строго оглядел всех нас. — Правильно ли выразил Дронов свою мысль или можно было выразить ее другими словами, посвежее и поумнее — существо проблемы от этого не изменилось. Мы обязаны решить: едем мы в Сибирь или отказываемся от этой самой «оказанной нам чести»?
— Вопрос-то очень важный, дорогие товарищи. — сказал Скворцов.
— А как вы думаете, Григорий Антонович, ехать нам или нет? — спросил Серега Климов испытующе.
— Как думаю я? — В черных глазах Скворцова заиграли насмешливые светлые точечки. Он встряхнул плечами, точно хотел сбросить нелегкий груз лет, мешавший ему встать вровень с нами. — Поймите мои затруднения и огорчения, ребята. Вы самая лучшая бригада в нашем управлении. И мне до зарезу жаль отпускать вас. Но только потому, что вы самая лучшая бригада, я и должен отпустить вас. А вы, потому что лучшая бригада, должны ехать. Я бы на вашем месте и раздумывать не стал.
Кризис, о котором я все время думал, наступил, кажется, именно в этот момент. Я мысленно перенесся на тысячи километров отсюда, в сибирскую тайгу, в дикие, необжитые места, в невероятно напряженную жизнь. Боль во мне постепенно утихала...
— Почему должны, Григорий Антонович? — спросил Трифон сердито. — Почему, черт возьми, должны?!
Анка одернула его:
— Трифон, опомнись!
Он отмахнулся.
— Отстань! — и выжидательно, недружелюбно посмотрел на Скворцова.
Серега Климов подбежал к столу, суетливый, испуганный, крикливый.
— Я работаю честно, — заговорил он, исступленно жестикулируя. — Сил не жалею! Горю одной надеждой: комнату получить. Жениться хочу.
— Он уж и денежки скопил на обстановку! — крикнул кто-то.
Серега резко обернулся.
— А тебе завидно? Так зачем мне ехать в Сибирь! Не поеду. Не хочу!
— За тысячу верст киселя хлебать, — поддержал его Илья Дурасов.
— Неволить никого не станем, — сказал Петр. — Можешь оставаться.
Я оглядели красный уголок с порыжевшими плакатами на стенах, с телевизором в деревянном чехле под замком, с жиденькими цветами на окнах, подумал вслух:
— Здесь живем в бараке. Туда уедем, и там для нас — барак.
Трифон подхватил:
— А ты думал, что хоромы? А в это время какой-нибудь Каретин или Растворов будет пользоваться здесь всеми благами жизни. И нас же, так называемых энтузиастов, будут обзывать работягами, идиотами!
Грустная сочувственная улыбка Скворцова смахнула воинственность Трифона.
— Мне трудно тебе возражать, Трифон, потому что ты отчасти прав, — сказал Скворцов. — Вы действительно переедете из одного барака в другой. А они, плесень, будут жить удобно и беспечно. Это обидно и печально. Утверждать обратное было бы глупо и смешно...
Петр Гордиенко с горячностью перебил его;
— Да оглянитесь на Каретина и Растворова! Попробуйте жить так, как они, — и жизнь остановится на месте. Она превратится в стоячее болото, покрытое зеленой заразой. Не продохнуть!
Ребята примолкли, переглядываясь. Грозная взволнованность Петра, его убежденность покоряли.
— Но ты, Трифон, или ты, Алеша, — продолжал Скворцов, покачивая седой головой, — вы просто не смогли бы так жить, даже если бы вам предоставили такую возможность. И вы поедете в Сибирь. И будете жить в бараке, и будете вот так же, возмущаясь непорядками, нерадивостью бесталанных руководителей, рыть землю, класть кирпичи, возводить здания. На смерть пошлют — и на смерть пойдете. Они не пойдут, а вы пойдете! Жизнь не может останавливаться, ребята. Она должна двигаться вперед. Потому что во всех нас — другой дух, иная совесть, иное сердце.
— Григорий Антонович, миленький, правильно! — Анка вскочила и, вцепившись в плечо мужа, затрясла его. — Как хорошо вы говорите! Мы с Трифоном поедем. Хоть сейчас.
Трифон силой усадил ее на место.
— Замолчишь ты или нет?
Скворцов отыскал глазами Серегу, кивнул ему.
— И ты, Климов, поедешь.
— Не поеду! — крикнул Серега. — Ни за какие деньги!
Ребята развеселились.
— Вот за деньги-то ты и поедешь, — сказал «судья» Вася. — На деньги ты обязательно клюнешь!..
— Нет, не дождетесь! — Серега, демонстрируя свой протест, выбежал из красного уголка, но вскоре вернулся, — должно быть, испугался, оторвавшись от нас всех.
«Поедешь, — подумал я, поглядев на него. — И я поеду. Поеду туда, куда пошлют. — Я полностью соглашался со Скворцовым. — И на смерть пойду, если так встанет вопрос. На смерть во имя жизни. Нет ничего отвратительнее жизни для одного себя...»
— Я долго думал перед тем, как прийти на это наше совещание. — Волнение перехватило горло, и голос мой прерывался. — Нам надо расти, ребята. А строительство на Енисее даст нам для нашего роста, ну, просто невозможные возможности, если можно так выразиться! Новые условия жизни и работы, новые методы, новая техника и новые люди. Я еду, ребята. — Запнулся, как от внезапной боли, подумал: «Прощай, Женя...»
Я замолчал и некоторое время еще стоял у стола. Анка всплеснула ладошками.
— Алеша, миленький, как хорошо ты сказал!
Я обернулся к Дронову.
— Извини меня. Валя, — проговорил я. — Нагрубил тебе... Прости мою излишнюю горячность.
Дронов встал и пожал мне руку.
— Ну, чего там — сказал он, краснея. — Наверно, ты был прав. Свои люди. Учтем, разберемся...
Скворцов, потирая ладони, улыбался, — должно быть, все, что здесь происходило, ему чрезвычайно нравилось.
— Я был уверен, ребята, что вы примете такое решение, — сказал он. — Я в это верил и верю.
— Хорошо вам верить! — крикнул Трифон с насмешкой. — Ваша жизнь от этого не изменится.
— В ваши годы, Трифон, — ответил Скворцов, — мы шли в такие места, где было намного пострашнее. И многие оттуда не возвращались. Мы не оглядывались на каретиных и растворовых. А они и тогда были. Они на наших глазах уезжали в Алма-Ату, в Ташкент.
— Дай-на мне слово сказать, Петя, — попросила тетя Даша.
Она молча сидела в уголке, рядом с телевизором, и сейчас придвинулась к столу. Она обвела стены и потолок печальным взглядом. Бугристые щеки ее обмякли.
— С виду этот красный уголок, ребятишки, серый, неприглядный. Старый, весь в трещинах, как в морщинах. Плакаты и лозунги пожелтели — висят от праздника до праздника. Но если взглянуть на него с другой стороны, ну изнутри, что ли, из глубины, то он, ребята, и в самом деле красный. Стены его слышали столько споров, речей, и плача, и песен!.. Потому что стоит он на главной, на жизненной дороге. Живая жизнь тут шла. Отсюда уходили когда-то — давно это было — на Магнитку. Те комсомольцы теперь, уж наверно, седые старики... Отсюда, после горячих речей, уходили на фронт, защищать от немцев Москву, — сама провожала. И на целину шли, и в шахты. И поодиночке отправляла, и группами.
И видала краснобаев; ты иди, мол, штурмуй крепости, потому что, дескать, нет таких крепостей, которых комсомольцы не могли бы взять, а я останусь, я тут незаменимый. И дезертиров видала,и трусишек разных. Ну, и настоящих ребят видала. Настоящих больше. Настоящих очень, очень много... Кому, как не вам, ехать, ребятишки? Чего вам терять, чего бояться? Жиров не наели, имущества не накопили. Душа расцветает только на большом деле. На честном.
Трифон завозился на стуле. Анка зашептала что-то ему на ухо. Он рассерженно фыркнул и отстранил ее плечом.
— Погоди ты! Пусть бригадир скажет свое слово.
Ожидающие, настороженные взгляды остановились на Петре: за ним последнее слово.
— Мы поедем, ребята, — сказал он.
Встревоженный, изумленный вздох вырвался у кого-то, словно увидел человек перед собой угрюмые, темные сибирские места, услышал рев бурных таежных рек.
— Предупреждаю, — разъяснил Петр отчетливо, — принуждения не будет. У каждого из нас есть свои интересы, своя жизнь, и у каждого есть время подумать, чтобы в последнюю минуту не бить отбой.