— Пойдемте в цирк, — сказал я. — Люблю смотреть на ученое зверье.
Тонкая и снисходительная улыбка заиграла на румяных губах Вадима:
— Что и говорить! Зрелище для детей, солдат и нянек. Из детского возраста я вышел, в солдатах не ходил.
— Часть цирковых номеров я могу показать и здесь, — предложил я. — Могу разбежаться и сделать двойное сальто. Могу пройти на руках отсюда и до поэта. Хотите?
— Вы это сделаете без меня. Терять вечер в отделении милиции — перспектива не из веселых.
Я взглянул на Вадима и подумал: «Сейчас я выдам тебе сполна! Всю твою спесь собью».
— Тогда в Парк культуры и отдыха. На танцы!
Пиджак свалился с плеча Вадима.
Женя простодушно рассмеялась.
— Что ты все время усмехаешься, как дурочка! — процедил Вадим сквозь зубы. — Что нашла тут смешного?
— Просто я согласна идти в парк на танцы. Вот и обрадовалась.
— Счастливого пути! — Вадим повернулся и пошел в сторону памятника Маяковскому.
— Стой! — крикнула Женя. — Сейчас же вернись!
Вадим, задержавшись, взглянул на нее через плечо.
— Иди сюда!
— Не пойду.
Женя подбежала к нему. Он вполголоса выговорил;
— Мне надоели твои насмешки, твои намеки. Ты ведешь себя недостойно. Откуда этот парень взялся? Пусть он уйдет!
— Он не уйдет, — сказала Женя.
— Тогда уйду я.
— И ты не уйдешь.
— Уйду.
— Не уйдешь.
Вадим вскинул плечо, поправляя пиджак, и решительно зашагал прочь. Женя постояла немного, глядя ему вслед, затем вернулась ко мне. Она дышала часто и прерывисто.
— Пройдемся немного, — сказала она, не поднимая глаз.
Мы повернули за угол и направились вдоль улицы Горького.
— Алеша, вы злой? — спросила Женя; она взяла меня под руку,
— Нет, — сказал я.
— Зачем же вы так зло сказали Аркадию? Он даже растерялся в первую минуту. А я еще ни разу не видела, чтобы он когда-нибудь растерялся.
— Вы его пожалели?
— Нет, что вы!
— Я сказал не зло, но верно. Разве не так. Женя?
Она внимательно взглянула на меня.
— Видимо, так... Пойдемте на Пушкинскую площадь, постоим у фонтана.
В последние дни чувства и нервы мои вышли из повиновения.
Я не мог сладить с собой — надвигалась беда. Сама беда не страшна. С ней, столкнувшейся с тобой лицом к лицу, можно побороться, выстоять. Изматывает душу ее неясное предчувствие, ее крадущаяся во тьме поступь.
На экзаменах по математике, по физике и по сочинению я схватил тройки: волнение — плохой помощник разуму. Ох, тошно ходить по земле с такими отметками, все время ощущаешь свою ка-кую-то неполноценность, посредственность!..
Моей тревоге робко противостояла надежда: а вдруг пройду? Солдат ведь — не веское, но все же преимущество. А там уж постараюсь, наверстаю...
В тот день я проснулся рано. Долго лежал с закрытыми глазами, все время думал о Жене. Если суждено нам быть вместе, то я непременно буду учиться в институте...
Первой поднялась мать, зашуршала платьем, одеваясь. За перегородкой задребезжал будильник Семена. Лиза тяжело выступила со своей половины. Мать прошептала ей:
— Лежи, сама провожу. — И ушла готовить завтрак.
Вскоре вернулась, заплела косички Наде, дочке Ивана.
Семен затопал пудовыми ботинками. Из-за ширмы отец сказал ему;
— После работы никуда не заходи, прямо домой.
— Ладно.
— И ты, Иван. Слышишь? И ты, Татьяна.
— Куда же нам еще?
Иван с Татьяной, Надя и Семен вышли на кухню завтракать. Через некоторое время за ними захлопнулась входная дверь. Соседи тоже ушли на работу. Квартира опустела. Знакомый запах нагретых за ночь постелей держался в комнате.
В тишине мерно отстукивали стенные часы. Отец заворочался: должно быть, сел, потирая грудь, закашлялся. Мать, зайдя за ширму, проворчала]
— Вот ведь наказание — не лежится ему! Загремел... Не успел глаза продрать — тут же за папиросу! Дай парню поспать. Ляг. А я в магазин отойду.
— Купи, что я тебе велел, — попросил отец. — Хотя, постой, сам куплю. Ты пирог испеки.
Отец работать начал с тринадцати лет, привык вставать рано, и теперь ему невмоготу лежать на кровати. И вообще — жить без дела.
Я задремал... Очнулся от прикосновения материнской руки.
— Алешенька, вставай, сынок, завтрак готов...
Мы с отцом сели пить чай. Сколько я себя помню, отец никогда не нежничал со мной, редко целовал, редко баловал и наказывал главным образом за ложь. Но всегда в его окруженных припухшими морщинами глазах, когда он на меня смотрел, светилось столько мужской и какой-то гордой ласки, что у меня сладко сжималось сердце. Я всегда находил в этих усталых глазах и понимание и поддержку. Он любил меня. Однажды я слышал, как он сказал матери.