I
АЛЕША: Меня всегда изумляли встречи. Живут в разных концах земли два человека, и вот они, подчиняясь непостижимому закону, движутся навстречу друг другу, неотвратимо, обреченно, и чужие, встретившись, становятся близкими на всю жизнь: одна река сливается с другой — страдания и удачи поровну.
Беспричинная и тревожная радость вдруг охватила меня: возможно, сейчас, в эту минуту, идет, шаг за шагом приближаясь ко мне, друг моей жизни, моя судьба. «Какая она? — подумал я. — Что заставило меня отстать от компании беспечных и шумных друзей? Что потянуло сюда одного? Не наступило ли время скреститься нашим тропам?..»
В голове у меня бродил легкий и веселый хмель.
Предвечерняя синь стояла в глубине аллей, осязаемо густая, теплая, как морская вода. Порой она словно бы вздрагивала от широких всплесков музыки...
Пройдя сквозь тяжелые ворота в парк, люди на секунду приостанавливались, как бы охваченные внезапным ощущением счастья.
Мимо прошли юноша и девушка. Они едва приметно улыбались. Рука его как бы невзначай коснулась ее пальцев, уловила их трепет и отпустила. чтобы тут же снова притронуться. Как они. эти двое, познакомились? Возможно, сели в первом классе за одну парту и — бывает так — все десять лет головы их смыкались над учебниками, над тетрадями. Потом институт, потом совместная работа...
А вот пересек площадь статный парень в узеньких парусиновых штанах, подчеркивающих кривизну ног. На штанах грубые и отчетливые строчки, кругом — карманы на «молниях». Парень вел тоненькую миловидную девушку в зеленых чулках. Держал ее за шею, как собачонку, чуть отстранив от себя, и озирал окружаюших ее ленивым и презрительным взглядом мертвых глаз — долго, видно, корежил себя, чтобы выработать такой стиль поведения, который теперь стал его сущностью. А девушка, семенившая сбоку, не догадывалась, должно быть, что она в собачьей своей покорности смешна и жалка. Над такими обычно измываются...
Мне тут же вспомнились надругательства моего брата Семена над женой.
Совсем недавно Семен пришел домой навеселе, повалился на диван.
— Эй! — крикнул он жене. — Разуй меня!
Беременная женщина послушно присела у его
ног. Один ботинок сняла, на втором шнурки затянулись в тугой узел. Семен, куражась, запустил в нее ботинком. Она едва успела заслонить локтями живот и отвернуть лицо, удар пришелся по плечу.
— Не можешь руками, развязывай зубами! На!.. — Семен выставил ногу.
Лиза, присев, уже коснулась губами ботинка...
Я вскочил.
— Не смей! Не смей этого делать! Никогда. Он подлец! Возьми ботинок и дай ему по мерзкой харе!
Семен рванул меня за плечо.
— Не лезь в чужую жизнь! — Он протрезвел. — Не хочешь, чтобы она меня разула, сделай ты, уважь брата...
Я опрокинул его на диван. Лиза позвала соседей на помощь.
Нас разнял отец...
Лиза осторожно дотронулась до ушибленного места на лице мужа.
— Больно, Сема? — спросила она с состраданием. Ей ни к чему было мое заступничество...
Семен по-хмельному примирительно улыбнулся и подергал меня за рукав.
— Не сердись, Алеша. Посиди со мной, солдат.
— Не хочу, — сказал я.
— Презираешь... — Семен обидчиво помотал головой. — Ладно, презирай. Только, знаешь, в чужую жизнь не вмешивайся. Не потерплю.
Отец с печалью смотрел на пьяного сына.
— Нехорошо ты живешь, Семен, — проговорил он. — Ох, нехорошо.
Семен куражливо вскинул лицо.
— Живу, как умею.
— Не умеешь ты жить. Совсем не умеешь.
— Где уж нам... Не учен. — Семен взмахнул руной в мою сторону. — Вот он будет ученый. Пусть. Не препятствую. Каждому в жизни своя доля, отец. У одного эта доля во какая руками не обхватишь, у другого она с ноготок. Вот такая! Пусть Алеша станет инженером, академиком. Кем хочет... А я буду баранку крутить. Надо же кому-то и за рулем сидеть, баранку крутить. Вот я и кручу. И подите вы все к чертовой бабушке! — Он трудно, со всхлипом вздохнул, и не то зависть звучала в его голосе, не то сожаление.
Отец, удивляясь своему горю, безмолвно развел руками и тихо вышел на свою половину.
Лиза подступила к мужу, несмело протянула руку, чтобы убрать прилипшую к потному лбу прядь волос. Семен с досадой вздернул плечом.
— Отстань ты от меня! — крикнул он.
Лиза испуганно отшатнулась от него, спряталась за мою спину.
Если бы женщины не выказывали так явно свою рабскую покорность, как возвеличилось бы гордое мужское племя и насколько поубавилось бы среди них скотов!.. Но, должно быть, я слишком строг, должно быть, пора для полного нравственного совершенства человека еще не наступила. Слишком много еще острых углов и гвоздей в дверях жизни, о которые бьются в кровь и человеческое достоинство, и самолюбие, и гордость...