Но я заявляю определенно, что не буду говорить об этом в духе гугенотов[73], ибо они говорят об этих делах слишком мягко и слишком раболепно. Я буду говорить пространно, как подлинный и истый француз и как может говорить человек о вещах, подлежащих его суждению, т. е. с точки зрения общечеловеческого здравого смысла, с тем, чтобы все наши католики, наши патриоты и добрые соседи и все остальные французы, с которыми обращаются хуже, чем со скотами, пробудились на этот раз, чтобы услышать о своих бедствиях и чтобы всем сообща решить, как помочь нашей беде.
Говоря по совести, друг мой, это поразительная вещь: видеть, как миллионы людей жалчайшим образом служат, согнув выю под ярмо, не принуждаемые к этому особенно большой силой, но будучи, как кажется, в некотором роде зачарованными и околдованными самым именем одного, могущества которого они не должны бояться, так как он всего один, и качеств которого они не должны любить, ибо он по отношению к ним свиреп и бесчеловечен.
Многие смелые среди нас люди часто подчиняются силе: приходится выжидать, мы не всегда можем быть более сильными. Следовательно, если какой-нибудь народ, побежденный силой оружия в войне, вынужден служить одному человеку (как это было с Афинами при тридцати тиранах)[74], то в этом нет ничего удивительного. В этом случае приходится сожалеть о происшедшем или, вернее, не удивляться и не сожалеть, а стойко нести бремя и стараться уготовить себе в будущем лучшую участь.
Наша природа такова, что обязанности взаимной дружбы отнимают значительную часть нашей жизни. Разумно любить добродетель, уважать высокие подвиги, быть признательным за добро, откуда бы мы его ни получали, и даже лишаться своего удобства ради славы и выгоды того, кого мы любим и кто этого заслуживает.
Поэтому, если жители какой-нибудь страны нашли такого выдающегося человека, который обнаружил перед ними на опыте большую проницательность в охране их, большую храбрость в деле защиты их и великую заботу в управлении ими; и если, исходя из этого, они привыкают повиноваться ему и доверяют ему настолько, что предоставляют ему известные преимущества (хотя я со своей стороны сомневаюсь, благоразумно ли снимать его с того места, где он делал добро, и назначать его туда, где он сможет делать зло), — то в этом проявляется благородство тех, которые возвышают его и которые не боятся никакого зла со стороны того, кто до этого делал им только добро.
Но, боже милостивый! Что это такое? Как назовем мы это? Что это за несчастье? Что это за порок, вернее, что за злосчастный порок, когда мы видим, что бесконечное число людей не только повинуются, но служат, не только управляемы, но угнетены тиранией так, что не имеют ничего своего: ни имущества, ни жен, ни детей, ни родителей, ни даже самой жизни, которые принадлежали бы им. И терпят грабежи, распутство, жестокости не от войска или варварской армии, против которых следовало бы проливать свою кровь и даже жертвовать жизнью, но от одного человека, и не от какого-нибудь Геркулеса или Самсона, но от самого ничтожного человека, самого трусливого и самого расслабленного из всего народа; человека, которыйпривык не к пороху сражений, но скорее к песку турниров; человека, который не только не способен управлять другими людьми, но сам находится в рабском услужении у самой ничтожной бабенки.
Скажем ли мы, что те, кто служит такому гнусному тирану, трусы и подлецы?
Если бы двое, трое, четверо не защищались от одного, то это было бы странно, но все-таки возможно, и можно было бы в таком случае с полным правом сказать, что это происходит от недостатка мужества. Но если сто человек, если тысяча людей страдают от одного-единственного человека, то не скажем ли мы, что они не хотят, а не то что не решаются напасть на него, и что это не трусость, а скорее пренебрежение и презрение?
Но если мы видим, что не сто и не тысяча людей, а сто областей, тысяча городов, миллионы людей не нападают на того одного, со стороны которого даже наилучшее обращение состоит в том, чтобы превращать людей в своих слуг и рабов, то как назовем мы это?
Трусость ли это?
Во всех пороках по их природе есть некий предел, за который они не могут выходить. Двое, и даже десять человек, могут бояться одного, но если тысяча, если миллионы людей, если тысяча городов не защищаются от одного, то это не трусость, так далеко она не может заходить; так же как и храбрость не может дойти до того, чтобы один человек штурмовал крепость, нападал на армию или завоевывал государство.
73