Я не могу позволить ставить в один ряд нашу дружбу с другими обычными дружбами, я знаю их, и в том числе самые совершенные, не хуже всякого иного, но я не советую мерить их одной меркой, ибо это значило бы ошибиться. При оценке этих других дружб следует действовать с большой осторожностью и предусмотрительностью, ибо узы их связаны не так неразрывно, чтобы нельзя было допустить никаких сомнений. «Люби своего друга так, — говорил Хилон, — как если бы тебе предстояло его когда-нибудь возненавидеть, и ненавидь его так, как если бы тебе предстояло когда-нибудь полюбить его»[194]. Это наставление, которое звучит отвратительно, когда дело идет о такой несравненной и возвышенной дружбе, как наша, вполне уместно, когда речь идет о заурядных и обычных дружбах, по отношению к которым применимо излюбленное изречение Аристотеля[195]: «О друзья мои, нет больше ни одного друга!».
В этом благородном общении, которое существовало между нами, благодеяния и услуги, эти источники некоторых других дружб, не заслуживают даже того, чтобы ставить их в счет, ибо основой его было полное слияние наших воль. Совершенно подобно тому, как любовь, которую я питаю к самому себе, не усиливается от той помощи, которую я оказываю себе в случае надобности, — что бы ни говорили по этому поводу стоики, — и подобно тому, как я не благодарю себя за оказанную себе же услугу, — точно так же и такой союз друзей, как наш, будучи подлинно совершенным, приводит к утрате обоими друзьями подобного чувства долга и к изгнанию из обихода их взаимоотношений слов, означающих разделение и различие, как-то: благодеяние, обязанность, признательность, просьба, благодарность и т. п. Ввиду того, что у них действительно все общее: их воли, мысли, суждения, имущества, жены, дети, честь и жизнь, а их гармония есть не что иное, как, по весьма меткому определению Аристотеля[196], одна душа в двух телах, — то они не могут ни одалживать, ни давать друг другу что-либо. Вот почему законодатели, с целью возвысить брак некоторым воображаемым приравниванием его к божественному союзу дружбы, запрещают дары между мужем и женой, желая этим внушить супругам, что все у них должно быть общее и что им нечего делить и распределять между собой.
Если бы в той дружбе, о которой я здесь говорю, один из друзей мог что-либо подарить другому, то принявший благодеяние весьма обязал бы этим своего сотоварища, ибо тот и другой больше всего на свете стремятся сделать друг другу благо, и тот, кто предоставляет такую возможность, играет роль дающего, так как он дает своему другу удовлетворение от сознания, что он в состоянии был осуществить то, чего больше всего желал. Когда философ Диоген нуждался в деньгах[197], то говорил обычно, что он востребует их у своих друзей, а не что он попросит их у них. И для того, чтобы показать, как это на деле практиковалось, я приведу один исключительный пример из древности.
Евдамид, коринфянин, имел двух друзей[198]: Харинея из Сиции и Аретея из Коринфа. Готовясь умереть и будучи сам беден — а оба его друга были богаты — он составил следующее завещание: «Завещаю Аретею кормить мою мать и поддерживать ее в старости; Харинею завещаю выдать замуж мою дочь и дать ей самое богатое приданое, какое он только сможет, а в случае, если один из них умрет раньше другого, то я заменяю его тем, кто останется в живых».
Те, кто первые увидали это завещание, стали смеяться над ним, но когда душеприказчики Евдамида узнали об этом, то они приняли его завещание с особым удовлетворением. И когда один из них, Хариней, через пять дней умер, то заменивший его Аретей стал заботливейшим образом кормить мать Евдамида, а из пяти талантов, составлявших его состояние, он отдал 2.5 в приданое своей единственной дочери и 2.5 в приданое дочери Евдамида и отпраздновал обе свадьбы в один и тот же день.
194
195
196
197
198