Молю бога, сударь, да ниспошлет он Вам долгую и счастливую жизнь.
Ваш преданный и покорный слуга
Мишель де Монтень.
Замок Монтень,
сего 30 апреля 1570 г.
ПИСЬМО ГОСПОДИНУ ДЕ ФУА[220]
советнику короля в его тайном совете и послу его величества в Венецианской синьории
Сударь, когда я захотел просить Вашей благосклонности и благосклонности потомства к памяти покойного Этьена Ла Боэси, как ввиду его исключительной ценности, так и ввиду его необыкновенной любви ко мне, то мне пришло в голову, что красть у добродетели ее верную спутницу — славу, как это обычно делается, с тем, чтобы возлагать ее без всякого выбора и суждения на первого попавшегося, в зависимости от наших частных интересов, есть величайшая несправедливость, имеющая важнейшие последствия, а потому достойная наказания по нашим законам.
Примем во внимание, что две главные владычицы, которые направляют нас и заставляют нас соблюдать наши обязанности, — это ожидающие нас награды или наказания, которые подлинно затрагивают нас, как людей, только благодаря связанным с ними стыду или чести. Дело в том, что последние непосредственно отзываются в нашей душе и ощущаются лишь благодаря нашим внутренним, чисто человеческим чувствам, между тем как к животным неприменимы никакие другие награды и наказания, кроме телесных.
Кроме того, нетрудно видеть, что обычай хвалить добродетель, даже когда дело идет о тех, кого больше нет с нами, имеет в виду не их лично, но (поощрение таким способом оставшихся в живых к подражанию, подобно тому, как самые тяжелые наказания применяются правосудием скорее в качестве примера, чем для исправления тех, кто несет их. Ввиду того, что прославление и порицание столь сходны между собой по преследуемым ими целям, трудно привести в соответствие с этими целями наши законы и избежать того, что они запрещают задевать чью бы то ни было репутацию, но в то же время позволяют возвеличивать ее до небес без оснований. Этот пагубный произвол — бросать по нашему усмотрению на ветер похвалы всякому, кому нам заблагорассудится, некогда различным образом ограничивался в некоторых странах и иногда приводил в прежние времена к тому, что поэзия была в немилости у мудрецов. Как бы то ни было, нельзя во всяком случае скрыть, что порок лжи всегда выглядит крайне неуместным для благородного человека, какое бы ему ни придавать обличие.
Титульный лист стихотворений Ла Боэси, изданных Монтенем
Что касается того лица, о котором я говорю вам, сударь, то к нему совершенно неприменимы только что сказанные мною слова, ибо опасность в данном случае не в том, что я ему приписываю какую-нибудь славу, а в том, что я его лишаю ее. Его несчастье в том, что хотя он оставил мне столько, сколько только человек может, основательных и веских поводов для восхваления его, однако я обладаю весьма слабыми средствами и способностями воздавать их ему. Я говорю о себе, так как мне одному он открывался до конца и так как один я мог дать представление о бесчисленных совершенствах и добродетелях, которые гибли втуне в его прекрасной душе из-за немилости к нему фортуны. Действительно, так как природа вещей почему-то устроила так, что как бы ни была прекрасна и приемлема истина сама по себе, но мы принимаем ее лишь тогда, когда она внушена нам с помощью убеждения, то я чувствую себя совершенно обезоруженным и лишенным средств, чтобы утвердить свое простое свидетельство; у меня настолько недостает красноречия, чтобы расцветить и отстоять его, что я едва совсем не отказался от заботы об этом, так как у меня не оставалось от него почти ничего, чем я мог бы достойным образом показать миру по крайней мере его ум и его эрудицию.
В самом деле, сударь, будучи застигнут судьбой в расцвете лет и в расцвете очень крепкого и хорошего здоровья, он меньше всего помышлял о создании произведений, которые призваны были бы засвидетельствовать перед потомством, каков он был в этом деле; однако возможно также, что если такая мысль и приходила ему в голову, то он был достаточно мужественен, чтобы не очень этим интересоваться. Но в конце концов я пришел к мысли, что ему гораздо более простительно то, что он похоронил с собой столько редчайших милостей неба, чем было бы мне, если бы я похоронил и то, что мне было известно о них. И потому после того, как я тщательно собрал все то, что я мог найти законченного среди его черновиков и рассеянных по разным местам бумаг — плоды его развлечений и занятий, — мне показалось правильным, каковы бы они ни были, распределить наследие это, разделив его на столько частей, на сколько я мог, с тем, чтобы получить, таким образом, возможность увековечить память о нем среди наибольшего числа людей. Я выбирал их среди наиболее выдающихся и достойных лиц из моего окружения, признание которых было бы для него наиболее почетным, вроде, например, Вас, сударь, хотя Вы и сами могли иметь некоторое представление о нем при жизни его, но, разумеется, далеко не достаточное, чтобы судить о масштабах его ценности в целом. Потомство рассудит его, как ему угодно будет, но я клянусь ему своей совестью, что, беря все в целом, я знал и видел его таким, что вряд ли, даже при всем желании, и мог бы себе представить кого-нибудь стоящим выше его; рядом с ним я мог бы поставить очень немногих.
220