Покорнейше прошу Вас, сударь, взять на себя охрану не только его имени, но и этих десяти или двенадцати французских стихотворений, которые по необходимости ставят себя под защиту Вашей милости. Ибо не скрою от Вас, что опубликование их, в отличие от остальных его произведений, было отложено под предлогом, что их не нашли там[221] достаточно отделанными, чтобы выпустить в свет.
Вы убедитесь, сударь, в чем тут дело; и так как, повидимому, это суждение касается всей этой округи в целом[222], ибо они полагают, что из здешних мест не может выйти ничего на французском языке, что не отдавало бы варварством и дикостью, то прямая Ваша обязанность, Вас, который к полученной от предков чести принадлежать к первейшему дому в Гиени прибавил еще со своей стороны первоклассные во всех отношениях способности, — состоит в том, чтобы поддержать не только своим примером, но также и авторитетом Вашего свидетельства, что это не всегда верно. И хотя гасконцам более свойственно действовать, чем говорить, однако они нередко действуют языком не хуже, чем рукой, и умом не хуже, чем сердцем.
Что касается меня, сударь, то не мое дело судить о подобных вещах, но я слышал от разбирающихся в этом деле людей, что эти стихотворения не только достойны предстать на книжный рынок, но, более того, что если приглядеться к красоте и богатству их изобретательности, то можно убедиться, что и по существу своему они так сочны, ярки и обильны мозгом, как только весьма немногие, известные до настоящего времени на нашем языке. Разумеется, всякий зодчий чувствует себя в некоторых частях своего искусства более стесненно, и к самым счастливым относятся те, которые выбрали себе самые благородные части его: ибо все части для построения целого необходимы, но не все равноценны. Возможно, что изящество языка, нежность и блеск в некоторых других стихах больше сверкают, чем в этих; но в смысле привлекательности образов, богатства поэтических порывов, остроты и разнообразия мыслей я отнюдь не думаю, чтобы какие-нибудь другие превосходили их.
Необходимо к тому же учесть, что это не было ни его основным занятием, ни предметом его изучения, и много если он хоть один раз в год брал для этого перо в руки, доказательством чего является как мало то, что нам осталось от всей его жизни.
Ведь Вы имеете перед глазами, сударь, все и вся, что попало ко мне в руки, без разбора и отбора, так что среди этого имеются даже стихотворения его детской поры. Короче говоря, похоже на то, как если бы он занимался этим делом лишь для того, чтобы сказать себе, что он способен был на все, ибо тысячи и тысячи раз, даже при самых обычных его высказываниях, нам приходилось слышать от него вещи, куда более достойные известности и более достойные восхищения.
Вот что повелевают мне сказать Вам, сударь, об этом великом и достойнейшем человеке лишь изредка объединяющиеся разум и любовь. И если Вам покажется неуместной вольность, которую я позволил себе, обращаясь к Вам и задержав на этом так долго Ваше внимание, то вспомните, пожалуйста, что важнейшие последствия величия и выдающегося положения состоят в том, чтобы подвергаться назойливости посторонних лиц и заниматься чужими делами. Вслед за тем предоставляю к Вашим услугам мою преданность Вам и молю бога, сударь, да ниспошлет он Вам пресчастливую и долгую жизнь.
Ваш покорный слуга
Мишель де Монтень.
Замок Монтень.
Сего первого сентября 1570 г.
ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА. НАПИСАННОГО ГОСПОДИНОМ МОНТЕНЕМ СВОЕМУ ОТЦУ И СОДЕРЖАЩЕГО НЕКОТОРЫЕ ОСОБЫЕ СВЕДЕНИЯ, КАСАЮЩИЕСЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ БОЛЕЗНИ И СМЕРТИ ПОКОЙНОГО ГОСПОДИНА ЛА-БОЭСИ[223]
Что касается его последних слов, то я могу — если вообще кто-либо может — дать в этом точный отчет как потому, что во все время его болезни он общался со мной столь охотно, как ни с кем другим, так и потому, что при той исключительной братской дружбе, которую мы питали друг к другу, я самым точным образом знал его склонности, суждения и взгляды в течение всей его жизни; знал, разумеется, настолько, насколько человек может вообще знать другого человека. И так как мне известно было, как они были возвышенны, благородны и преисполнены мужества, короче говоря, прекрасны, то я заранее предвидел, что если только болезнь не лишит его возможности разговаривать, то при подобном испытании у него на устах будет только значительное, только такое, что может служить примером для других; поэтому я старался быть как можно внимательнее. Правда, при моей сравнительно короткой памяти, которая к тому же была еще ослаблена переживаемой мною скорбью по столь тяжелой и незаменимой утрате, конечно, невозможно, монсеньер, чтобы я не забыл многого из того, что я рад был бы довести до всеобщего сведения, но то, что я еще помню, я изложу Вам со всей той точностью, на которую я вообще способен. Разумеется, для того, чтобы описать вам его, с мужественной решимостью, смело идущим навстречу тому, что его ожидало, чтобы изобразить Вам всю силу этого несокрушимого духа в раздираемом болью и чудовищным напряжением в единоборстве со смертью теле, для этого требуется значительно более искусное перо, чем мое. Если даже тогда, когда он был здоров, очень нелегко было хорошо записать за ним его манеру рассуждать о трудных и важных вопросах, то на сей раз мысль и слово у него буквально состязались в стремлении оказать ему последнюю услугу. Действительно, никогда еще я не видел его более переполненным прекрасными образами, более красноречивым, чем во время его болезни. Впрочем, монсеньер, если Вы найдете, что я отметил при этом также его слова, касавшиеся более обыденных и менее существенных вещей, то признаю, что я сделал это намеренно: ибо, будучи высказаны в такой момент и при столь исключительных обстоятельствах, они являются единственным в своем роде свидетельством полного душевного спокойствия, уверенности и выдержки.
223