1. Могу ли я сказать себе: больше никогда не скажу себе, что стою прочно, никогда больше не буду чувствовать устойчивость как свою собственную устойчивость? Нет, как только я сказал это, в самом слове никогда я уже высказал свою самоуверенность: веру в свою устойчивость и праведность. Само это высказывание, сам вопрос и есть моя собственная устойчивость, то есть фарисейство.
2. Я не могу сказать себе, что никогда не скажу себе: я стою прочно, само это высказывание — фарисейство. Но не могу ли я достичь такого состояния, что никогда не скажу себе, что стою прочно, никогда не почувствую своей собственной прочности? Но чем этот вопрос по существу отличается от первого? Он высказан может быть в еще более категорической форме: в первом вопросе я говорю только о своем возможном высказывании, во втором — о достижении некоторого совершенства. Тогда исправлю вопрос:
3. Могу ли я вообще никогда не сказать себе, что стою прочно, никогда или когда-либо никогда не почувствовать своей собственной прочности? В этой формулировке, может, яснее всего видна онтологическая противоречивость вопроса. Сам вопрос отрицает себя: уже предполагает возможность моей собственной праведности и устойчивости. Уже слово могу превращает актуальность в потенциальность, утверждает меня в возможности, то есть в потенциальности. Когда я могу (принять/не-принять) Божью волю, я уже не принимаю и не могу принять ее: потому что могу и есть мое своеволие и соблазн. И второй соблазн: никогда: это категория, отрицающая время, но во времени же, поэтому категория временности — тогда уже устойчивость и автоматизм временного.
«Я могу» и никогда, то есть временность, и есть потенциальность. Но актуальность, то есть видение, принятие Божьей воли — разрыв потенциальности качественным скачком, разрыв времени мгновением.
На вопрос: могу ли я никогда... что бы ни последовало за этим никогда, ответ дан самим вопросом: не могу никогда.
Не могу никогда — моя абсолютная слабость. Но эта слабость — моя сила: когда я не могу, ничего не могу, когда я падаю — Бог держит меня. В абсолютной невозможности, в ничто рождается моя абсолютная свобода. Но это уже не моя собственная свобода, а свобода, которую дарит мне Бог в Христе, свобода, которую я получаю не в силу необходимости, а именно в ненеобходимости, в силу абсурда и парадокса абсолютного факта вочеловечения Слова (Кьеркегор). Эта свобода — актуальное, эсхатологическое сейчас, в котором соединены и то сейчас, которого уже нет, и то, которого еще нет, последнее сейчас.
Я все время пытаюсь подойти к страшному чтобы изречения Ин. 9, 39: чтобы видящие стали слепы. Но когда мне кажется, что я уже подошел к нему, оно снова ускользает от меня. Я чувствую его, вижу, боюсь, но для моего ума, павшего в Адаме, для моего взгляда, преломленного в грехе, оно остается тайной, Божественным mysterium tremendum.
Я пытаюсь соединить формулу Исаака Сирианина: искушение — утешение с изречением Ин. 9, 39. Тогда вся жизнь — искушение, а последнее сейчас — утешение. Но так сказанное последнее сейчас, отделенное от того сейчас, в котором я живу, станет только абстракцией, а мое сейчас станет потенциальным, не эсхатологическим, и я впадаю в автоматизм мысли. Видя же уже в жизни смену искушений — утешений, мой павший в Адаме разум — я сам спрашиваю: что будет последним — искушение или утешение? Очевидно, я снова имею в виду изречение Ин. 9, 39, все то же чтобы. И снова вопрос поставлен не экзистенциально, абстрактно. Что значит: последнее? Что значит: случайность смерти? Предположим, я в искушении. И вот, переходя улицу, попал под машину и умер. Значит ли это, что я умер случайно? Значит ли это, что я умер в искушении? На первый вопрос сразу можно ответить: ответа на него нет. Но и на второй вопрос ответ тот же. Во-первых, кто, кроме Бога, знает последнюю мысль человека? Во-вторых, может, за видимым для нас искушением, видимым для других и для меня самого, скрывается невидимое мне утешение? Может, видимое для меня искушение и утешение только знак другого, более глубокого, невидимого мне состояния и вся моя временная жизнь — вечный знак в вечности?
Все это не ответ на последние вопросы эсхатологии, только устранение абстрактных, неэкзистенциальных ответов, отрывающих последнее сейчас от того сейчас, в котором я живу. Ответ один — Благая весть. Но Евангельский ответ преломляется в моем грехе, и я задаю преломленные в моем грехе бессмысленные вопросы.