3. Права народа в собственном смысле довольно часто вытекают из пожалований Суверенов, и в этом случае их можно обосновать[125] исторически; но у прав суверена и аристократии, по крайней мере основных, учредительных и коренных, если позволительно так выразиться, прав, нет ни даты, ни творцов.
4. Даже пожалованиям Суверена всегда предшествовало состояние вещей, которое делало их необходимыми и которое от него не зависело.
5. Хотя писаные законы всегда являются лишь объявлениями предыдущих прав, надобно, однако, многое для того, чтобы все, что может быть записано, становилось таковым; и всегда в каждой конституции есть даже нечто такое, что не может быть (стр.83 >)записано[126] и что необходимо оставить в темной и почитаемой неясности под страхом свержения Государства.
6. Чем более пишется, тем более учреждение оказывается слабым; причина этого ясна. Законы являются лишь заявлениями о правах, а права заявляются лишь тогда, когда на них наступают; так что множество писаных конституционных законов свидетельствует лишь о множестве потрясений и об опасности распада.
Вот почему самым прочным учреждением непросвещенной античности оказалось учреждение Лакедемонии, где ничего не записали.
7. Ни одна нация не может даровать себе свободу, если она ее не имеет.[127] Когда она начинает размышлять о себе самой, ее законы созданы. Человеческое влияние не простирается за пределы развития существующих прав, которые, однако, недооценивались или оспаривались. Если люди неблагоразумные преступают эти границы безрассудными реформами, то нация теряет то, что она имела, не достигая того, чего она (стр.84 >) желает. Отсюда вытекает необходимость лишь крайне редкого обновления, всегда проводимого с умеренностью и трепетом.
8. Если Провидение повелело быстрее образовать политическую конституцию, то появляется человек, наделенный непостижимой мощью: он говорит и он заставляет себе повиноваться; но эти необыкновенные люди принадлежат, быть может, миру античному и временам молодости наций. Как бы там ни было, вот отличительная черта сих законодателей по преимуществу: это короли или в высшей степени благородные люди. В данном отношении нет и не может быть никакого исключения. Именно с этой стороны грешило учреждение Солона, самое непостоянное в античности.[128]
Лучшие дни Афин только сокращались,[129] будучи к тому же прерванными завоеваниями и тираниями; и сам Солон видит Писистратидов. (стр.85 >)
9.[130] Даже эти законодатели, обладавшие необыкновенной мощью, всегда лишь собирали ранее существовавшие элементы в обычаях и нравах народов; но это объединение, это быстрое образование, походящие на создание, осуществляются лишь во имя Господне. Политика и религия образуют единый сплав: с трудом отличают законодателя от священнослужителя; и эти политические учреждения заключаются главным образом в религиозных занятиях и церемониях.[131]
10. Свобода в каком-то смысле всегда была даром Королей, ибо все свободные нации образованы были Королями. Таково общее правило, а исключения, на которые можно было бы указать, войдут в это правило после обсуждения.[132]
11. Никогда не существовала свободная нация, которая не имела бы в своей естественной конституции столь же древние, как она сама, зародыши свободы; и всегда лишь те права, которые существовали в естественной конституции нации, ей удавалось успешно развивать путем принятия писаных основных законов.
12. Какое бы то ни было собрание людей не может образовать нацию; такое предприятие превосходит по безумству даже то, что все Бедламы вселенной могут породить самого абсурдного и самого сумасбродного.[133] (стр.86 >)
Подробно доказывать это предположение после уже высказанного мною означало бы, как мне кажется, неуважение к людям сведущим и слишком большую честь невеждам.
13. Я говорил об одной главной черте истинных законодателей; а вот другая такая черта, которая весьма примечательна и о которой легко можно было бы написать целую книгу. Состоит же она в том, что эти законодатели никогда не являются теми, кого называют учеными мужами, что они ничего не пишут, что они действуют, опираясь более на инстинкт и на побуждение, чем на рассудок, что у них нет иного орудия действия, как только некая духовная сила, которая смиряет воли подобно ветру, гнущему траву.
Показывая, что это соображение есть лишь часть общей истины исключительнейшей важности, я мог бы высказать интересные вещи, но я опасаюсь уйти в сторону: я предпочитаю обойтись без промежуточных ступеней и прямо перейти к итогам.
Между теорией политики и законодательством существует такая же разница, как между поэтикой и поэзией. Знаменитый Монтескье в общей шкале умов является по отношению к Ликургу тем, чем является Батте[134] по отношению к Гомеру или Расину.
Более того: оба эти дарования положительно исключают друг друга, как это обнаружил пример Локка, сильно споткнувшегося тогда, когда ему пришло в ум желание составить законы для американцев. Я видел, как один великий любитель Республики серьезно сетовал на то, что Французы не заметили в произведениях Юма работы под названием Проект совершенной Республики. — О coecas hominum mentes!.[135] (стр.87 >)
Если перед вами оказывается обычный человек, обладающий здравым смыслом, но никогда и ни в каком жанре не проявивший какого-либо внешнего признака своего превосходства, то вы отнюдь не в состоянии утверждать, что он не может быть законодателем. Нет никакого основания сказать да или нет; но если речь идет о Бэконе, о Локке, о Монтескье и т. д., то говорите нет без колебаний; поскольку явленный уже ими талант доказывает, что иной дар у них отсутствует.[136]
Естественным представляется приложение принципов, изложенных мною выше, ко французской конституции; но уместно рассмотреть ее с особой точки зрения.
Самые великие противники французской Революции чистосердечно должны согласиться с тем, что Комиссия Одиннадцати, которая выработала последнюю конституцию, судя по всем внешним признакам, обладает большим умом, чем ее произведение, и что она, может быть, сделала все, что могла сделать. Для письменной обработки Комиссия располагала противоречивыми материалами, которые не позволяли ей следовать принципам; и одно лишь разделение властей, хотя и разделять их будет, вроде, только стенка,[137] является все же прекрасной победой, одержанной над предубеждениями нынешнего дня.
Но речь идет только о достоинстве, внутренне присущем конституции. В мой замысел не входит изыскание особых изъянов, которые удостоверяют нас в том, что она не может быть прочной; вообще, все в этом (стр.88 >) отношении было сказано. Я укажу лишь на ошибку в теории, которая послужила основой этой конституции и которая ввела в заблуждение Французов с самого начала их Революции.
Конституция 1795 года, точно так же, как появившиеся ранее, создана для человека. Однако в мире отнюдь нет общечеловека. В своей жизни мне довелось видеть Французов, Итальянцев, Русских и т. д.; я знаю даже, благодаря Монтескье, что можно быть Персиянином, но касательно общечеловека я заявляю, что не встречал такового в своей жизни; если он и существует, то мне об этом неведомо.
Имеется ли такая страна во вселенной, где нельзя было бы встретить нечто вроде Совета пятисот, Совета старейшин и Директории с пятью членами? Эта конституция может быть предложена любым человеческим общежитиям, начиная с Китая и кончая Женевой. Но конституция, которая создана для всех наций, не годится ни для одной: это чистая абстракция, схоластическое произведение, выполненное для упражнения ума согласно идеальной гипотезе(б) и с которым надобно обращаться к общечеловеку в тех воображаемых пространствах, где он обитает.
125
Местр употребляет принадлежащий старинному юридическому языку глагол
126
Мудрый Юм часто это отмечал. Приведу лишь следующую его цитату: «Это тот пункт английской конституции (право ремонстрации), где очень трудно, лучше сказать, невозможно управлять посредством законов: здесь надобно направлять скорее с помощью неких тонких идей, приходящихся кстати и благопристойных, чем с помощью правильности законов и предписаний». (Юм.
Как известно, Томас Пейн придерживался другого мнения. Он утверждал, что конституция существует лишь тогда, когда ее можно положить в карман.
Право ремонстрации (от позднелат.
127
Un populo uso a vivere sotto un principe, se per qualche accidente diventa libero, con difficulta mantiene la liberta. Machiavel.
«Народ, привыкший жить под властью государя и благодаря случаю ставший свободным, с трудом сохраняет свободу.» — Н. Макиавелли.
128
Плутарх очень хорошо понял эту истину. Солон, по его рассказу, «не мог достичь того, чтобы город продолжительное время находился в союзе и согласии… потому что происходил он из простого люда, не был одним из самых состоятельных в городе, имел средства к существованию лишь как горожанин». —
По словам Плутарха, отец Солона по состоянию и положению относился к «средним гражданам», но по происхождению принадлежал «к первому по знатности дому». Солон «считал позорным брать у других, когда сам происходил из семьи, привыкшей помогать другим. Поэтому еще в молодости он занялся торговлей». (Плутарх.
129
Наес exfrema fuit aetas imperatorum Atheniensium lphicratis, Chabriae, Thimothei: neque post illorum obitum quisquam dux in illa urbe fuit dignus memoria. Corn. Nep.
«Ификрат, Хабрий, Тимофей — это было последнее поколение победоносных афинских полководцев, после их смерти в государстве не осталось ни одного военачальника, достойного упоминания». — Корнелий Непот.
132
Neque ambigitur quin Brutus idem, qui tantum glorae, superbo exacto rege, meruit pessimo publico id facturus fuierit, si libertatis immaturae cupidine priorum regum alicui regum extorsisset, etc.
«И бесспорно, тот самый Брут, что стяжал столь великую славу изгнанием Гордого царя, сослужил бы наихудшую службу общему делу, если бы, возжелав преждевременной свободы, отнял бы царскую власть у кого-нибудь из прежних царей». — Тит Ливии.
133
Е necessario che una solo sia quello che dia il modo, e della cui mente dipenda, qualunque simile ordinazione. Machiavel.,
«…совершенно необходимо, чтобы один-единственный человек создавал облик нового строя и чтобы его разумом порождались все новые учреждения». — Н. Макиавелли.
134
Аббат Шарль Батте (1713–1789) был известен своими работами по риторике и своими переводами; в частности, он перевел на французский язык поэтические произведения Ариосто и Горация.
136
Платон, Зенон и Хрисипп оставили после себя буквы и слова; но Ликург оставил деяния (Плутарх,
137
Ни в коем случае оба Совета не могут собираться в одном и том же зале. — Конституция 1795 г., раздел V, ст.60.