От этой примитивной философии, несомненно господствовавшей в пору детства человечества, народились всевозможные боги и богини. Весьма любопытно наблюдать, как человеческое воображение порождает ложные божества. Люди отлично понимали, сколь много вещей сами они были не в состоянии сделать: они не могли метать молнии, поднимать ветры, волновать морские воды — все это было выше их власти. Тогда они вообразили себе существа более могущественные, чем они сами, обладающие властью вызывать все эти грандиозные явления. Конечно, существа эти должны были быть скроены по образу и подобию человека: в самом деле, могли ли они иметь какой-нибудь иной облик? А с того момента, как они получают облик человека, наше воображение начинает приписывать им все, что свойственно людям. И вот перед нами люди, со всеми их человеческими особенностями, разве только они всегда чуть-чуть могущественнее людей.
Отсюда — явление, быть может не ставшее до сих пор предметом особого рассмотрения: именно, в образах всех богов, изобретенных воображением язычников, преобладает идея силы и власти, и в них почти совершенно нет места ни мудрости, ни справедливости, ни всем прочим неотъемлемым атрибутам божественной природы. Не может быть лучшего доказательства глубокой древности всех этих божеств; ничто также не указывает точнее пути, проделанного нашим воображением, чтобы их создать. Первые люди не знали лучшего качества, чем телесная сила. В древнейших языках не было даже обозначения для понятий мудрости и справедливости, как это и посейчас действительно для варваров Американского континента. К тому же первая идея людей относительно верховного существа родилась при необычных обстоятельствах, а вовсе не благодаря созерцанию правильного порядка Вселенной, который первобытные люди не были в состоянии ни познать, ни оценить. Таким образом, они создали своих богов в те времена, когда не могли уделить им ничего лучшего, чем могущество, почему они и представляли их себе наподобие всего того, чему свойственна была сила, а не того, чьим отличительным признаком была мудрость. Ничего удивительного нет в том, что они придумали множество богов, часто враждебных друг другу, жестоких, вздорных, несправедливых и невежественных. Все это ничуть не противоречит идее силы и власти — единственной, какую они в состоянии были усвоить.
Боги эти, несомненно, должны были сознавать, в какое время они были созданы и какие обстоятельства их породили. В самом деле, что за жалкая власть стала их достоянием! Марс, бог войны, был поражен в битве смертным: это сильно умаляет его божественность. Однако, спасаясь бегством, он издает вопль, который было бы под силу издать лишь десяти тысячам смертных одновременно. Именно с помощью столь страшного вопля он и одолевает Диомеда.[165] И этого, по мнению Гомера, было достаточно для спасения чести богов! При том способе, каким здесь рождается вымысел, воображение удовлетворяется малым и всегда признает божеством того, кто обладает несколько большей силой, чем человек.
Цицерон где-то сказал, что он предпочел бы, чтобы Гомер переносил качества богов на людей, чем, наоборот, качества людей — на богов. Однако Цицерон в данном случае слишком требователен: то, что он в свое время считал качествами богов, было неведомо временам Гомера. Язычники всегда творили своих богов по собственному своему образу и подобию. По мере того как люди становились более совершенными, такими же становились их боги. Древнейшие люди были очень грубы и неотесанны и больше всего почитали силу; значит, и боги должны были быть почти столь же неотесанными и лишь чуть-чуть более сильными. Таковы были времена Гомера.
Впоследствии люди начинают обретать идеи мудрости и справедливости; боги на этом выигрывают: они становятся все более мудрыми и справедливыми, по мере того как идеи мудрости и справедливости совершенствуются среди людей. И вот перед нами боги времен Цицерона, и они куда более значительны, чем боги времен Гомера, ибо гораздо более сильные философы приложили к этому свою руку. Таким образом, древнейшие люди положили начало мифам, будучи при этом, так сказать, без вины виноватыми. Люди эти были невежественны и потому усматривали в природе много чудес. О вещах, поразивших их воображение, они, естественно, повествуют с преувеличениями; переходя от одного человека к другому, такие рассказы обрастают всевозможными вымыслами. При этом создается своего рода философская система, весьма примитивная и нелепая, однако иная система и не могла тогда появиться. Ниже мы увидим, что при подобных исходных данных люди определенным образом получали удовольствие от этого самообмана.
То, что мы называем философией ранних столетий, безусловно, могло быть связано с историей фактов. Например, молодой человек падает в реку, и тело его не могут найти. Что же произошло? Первобытная философия утверждает, что река населена молодыми девушками, которые в ней царят; и, конечно же, девушки эти увлекли на дно молодого человека: что может быть более естественным? Чтобы поверить этому, нет даже нужды в доказательствах. Или человек, о происхождении которого ничего не известно, обладает каким-то особым талантом: но ведь только боги имеют качества, близкие к человеческим; поэтому никто не дает себе труда раньше узнать, кто его родители: он, несомненно, сын одного из этих богов.
Если рассмотреть внимательно большую часть этих мифов, можно обнаружить, что они представляют собой всего лишь смесь фактов с современной им философией, философия эта очень удобно разъясняет все, что есть в этих фактах чудесного, причем чудесное это как будто весьма естественно согласуется с фактами. Речь идет именно о богах и богинях, которые очень на нас похожи, надлежащим образом подобраны и выведены вместе людьми на арену жизни.
Поскольку повествования о действительных фактах, смешанные со всевозможными вымыслами, имели большой успех, получили широкое распространение вымышленные истории, в основе которых не лежало уже ни одного правдоподобного факта, или по крайней мере прекратили свое существование рассказы о каком-либо замечательном факте, если они не были снабжены всевозможными прикрасами, признанными приятными и доставляющими удовольствие. Прикрасы эти были лживыми; впрочем, иногда их и не старались выдать за правду; и, однако, все эти истории вовсе не считались сказками. То, что мы сейчас изложили, станет понятным из сравнения нашей современной истерии с древней.
Во времена, которым свойственно более высокое развитие разума, — в век Августа и в наше столетие — было принято рассуждать о действиях людей, проникать в причины этих действий и познавать человеческие характеры. Историки этих времен приспособились к таким вкусам и пуще всего остерегались писать лишь о голых и сухих фактах. Сообщения о событиях они сопровождали указанием на причины, присовокупляя к этому портретные описания действующих лиц.[166] Можем ли мы считать, что эти описания лиц и причин были полностью правдоподобны, и верить в них так же, как в голые факты? Разумеется, нет: мы отлично знаем, что историки угадывали то и другое в меру своих возможностей и почти невероятно было бы все доподлинно угадать. Между тем мы вовсе не считаем чем-то нехорошим стремление историков к некоторым прикрасам, не имеющим ничего общего с правдоподобной частью рассказа. Но именно благодаря правдоподобию одной части рассказа примесь лжи, присутствие которой мы признаем в современных нам историях, заставляет нас не считать эти истории простыми вымыслами.
Точно так же после того как древние народы, идя упомянутыми здесь нами путями, обрели вкус к историям, где выводились боги и богини и вообще всевозможные чудеса, люди перестали повествовать рассказы, не снабженные подобными аксессуарами. Все понимали, что рассказы эти могли быть неправдоподобными; но в те времена такие вымыслы казались правдивыми, и этого было достаточно для того, чтобы сохранить за ними значение исторических истин.
166
Фонтенель имеет здесь в виду античных историков-биографов, таких, как Плутарх, Светоний и др.