Антония: Хорошенькие у тебя были шуточки!
Нанна: А еще за пару дукатов я сообщала кому-нибудь из своих поклонников, что злейший его враг придет ко мне за два часа до рассвета, совершенно один. Тот подкарауливал беднягу и отправлял его к праотцам.
Антония: Да, такой укус побольнее, чем у осы. Но объясни, почему этот несчастный должен был прийти к тебе именно за два часа до рассвета.
Нанна: Потому что как раз в этот час от меня уходил другой, который не мог оставаться дольше. Уж не думаешь ли ты, что если я соглашалась переспать с каким-нибудь обожателем, то только он один меня и скоблил? Да я тыщу раз под предлогом расстройства желудка бросала в постели какого-нибудь купца, а сама бежала ублажить еще двоих, заранее укрывшихся в доме. А летом я бросала их под предлогом жары: встав с постели в одной рубашке и походив немного по залу, я высовывалась в окошко и разговаривала с луной, звездами и небом, а в это время ко мне сзади успевали пристроиться по крайней мере двое.
Антония: Да, я вижу, ты своего не упускала.
Нанна: Именно. А теперь угостись-ка вот такой историей. Был у меня десяток приятелей, из которых я выжала все, что могла, и, понимая, что больше мне тут поживиться нечем, решила просто подчистую их разорить.
Антония: И что же ты придумала?
Нанна: А вот что. Время от времени я позволяла лакомиться моими яблочками и мять мою куничку одному аптекарю и одному врачу, которым я полностью доверяла. И вот однажды я им сказала: «Я притворюсь больной, а вылечить меня должны мои воздыхатели. Как только я улягусь в постель, вы, господин врач, объявите, что дела мои плохи, и выпишете самые дорогие лекарства. А ты, аптекарь, запишешь их в свою книгу, но мне пошлешь совсем другие, любые, какие тебе вздумается.
Антония: Поняла. Таким образом ты хотела зацапать денежки, которые получат от твоих обожателей врач и аптекарь.
Нанна: Совершенно верно. Я едва удержалась от смеха, когда во время ужина с поклонниками сделала вид, что лишилась чувств, и уронила голову на стол. Испуганная мать (она знала о моей затее) расстегнула мне платье, с помощью всех присутствующих перенесла на кровать и принялась оплакивать меня уже как покойницу. Но тут я очнулась и, глубоко вздохнув, сказала: «О Боже, сердце…» В ответ все закричали: «Ничего страшного, это мозговые испарения!» — «Мне лучше знать, что у меня болит», — сказала я и снова лишилась чувств. После этого двое из них помчались за врачом. Тот пришел, взял мою руку двумя пальцами (казалось, что он трогает клапаны лютни), с помощью розовой эссенции привел меня в чувство и сказал: «Пульса почти нет». Когда он вышел, мои глупенькие Мы-Всему-Верим кинулись утешать мать, которая хотела выброситься из окна, а часть их столпилась вокруг доктора, который писал рецепты для аптекаря. Едва он кончил, как один из них собственноручно отнес их в аптеку и вернулся, нагруженный порошками и пузырьками. Врач объяснил, что нужно делать, и ушел, а мать не без труда разогнала всех гостей по домам, потому что им хотелось бодрствовать подле моей постели. Наутро все снова были тут. Пришел врач и, увидев, что ночь я пережила, приказал достать двадцать пять венецианских дукатов, которые нужны ему для перегонки какого-то чудодейственного снадобья. И нашелся дурачок, который дал эти деньги моей матери, не помышляя о том, какой опасности они подвергнутся при перегонке. Та проворно спрятала их под замок, и, как ни роптал потом недотепа, так он никогда их больше и не увидел. В общем, со всех этих сиропов, пластырей, клистиров, слабительных, монастырских ликеров, мазей, а также с гонораров врачу и платы за дрова и свечи набежала неплохая сумма, в моих руках оказался кошелек, набитый деньгами.
Антония: А тебе не повредило то, что ты здоровая лежала в постели?
Нанна: Повредило бы, если б я лежала одна. Но одну ночь мне растирал спину врач, а другую — массировал аптекарь. А по случаю моего выздоровления на нас дождем посыпались ощипанные каплуны, рекой полились благородные вина. Не было прелата, который не нарушил бы ради меня девственную нетронутость своего винного погреба.