Антония: Если это был порядочный синьор, неужто он тебе такое прощал?
Нанна: Ну, дня два он обычно дулся. Потом, не в силах унять своего жеребчика, присылал сказать, что хочет перемолвиться со мной словечком. Да хоть сотней словечек! Дверь отворялась, он насупленный входил и начинал: «Я никогда бы не поверил…» Но я тут же перебивала: «Душа моя, если тебе непременно хочется верить, то верь мне. Я никого так не люблю, как тебя; если б ты знал, из-за чего мне в тот вечер пришлось уйти из дому, ты бы меня еще похвалил. Если даже в тебе я не могу быть уверена, на кого же мне положиться?» Он с легкостью покупался на мою историю — в тот вечер мне надо было пойти к адвокату, судье, чиновнику в связи с каким-то судебным процессом. После этого я бросалась ему на грудь, а он, высадив свою лилию в мою грядку, не только забывал всякую досаду — он ног под собой не чуял от счастья, и, когда он от меня уходил, мы были уже не разлей вода.
Антония: Из тебя вышла бы хорошая школьная учительница.
Нанна: Благодарю.
Антония: Себя благодари.
Нанна: Нет, тебя, за доброе слово. А теперь послушай, как мне однажды удалось стать чуть ли не богачкой. Один мой поклонник, который пожелал получить меня в свое распоряжение на два месяца, надоумил меня распустить слух о том, что я ухожу в монастырь. Я послала за жидом и, к большому огорчению моей свиты, распродала все, что было в доме. Потом положила деньги в банк — о чем они, разумеется, не знали — и уехала с этим господином.
Антония: Зачем же ты все распродала?
Нанна: Затем, чтобы они купили мне потом все новое. И правда, стоило мне вернуться, как они, словно муравьи, стали по зернышку притаскивать мне обстановку для дома.
Антония: Да, бедняги верят каждому вашему слову, потому что вы знаете, как околдовать их своими чарами.
Нанна: Не буду спорить, мы знаем много способов заморочить человека. Мы можем незаметно для него подсыпать в тарелку что угодно — хоть какашки, хоть менструальную кровь. Я знала девку — не буду называть ее имени, — которая, желая приворожить одного господина, подсыпала ему в пищу струпья со своих сифилитических язв.
Антония: Фу, гадость какая!
Нанна: Что было, то было. А я однажды неплохо провернула одно свое дельце, прибегнув к помощи свечки, сделанной из жира сожженного человека. Но все эти колдовские штучки — высушенные в тени травы, веревка повешенного, ноготь мертвеца, заклинание дьявола — всё это ерунда по сравнению с одним колдовством, только не знаю, хорошо ли будет, если я тебе о нем расскажу.
Антония: Ты стеснительна прямо как фра Чаппелетто{121}.
Нанна: Ну ладно, чтобы ты не считала меня лицемеркой, скажу, не чинясь: парочка хорошеньких ягодиц способна сделать больше, чем все философы, астрологи, алхимики и колдуны вместе взятые. Я перепробовала столько трав, что из них получились бы две неплохие лужайки, и столько слов, что их хватило бы на беседу десяти рыночных торговцев, но не смогла даже отдаленно затронуть сердца одного человека, имени которого не хочу здесь называть. Но стоило мне повертеть перед ним своими булочками, как он просто обезумел, да так, что удивлялись во всех борделях. А ведь привыкнув что ни день видеть новое, они уже не должны были бы ничему удивляться.
Антония: Смотри-ка, где, оказывается, таится главный секрет обольщения.
Нанна: Да, он таится у нас между ног. То, что у нас между ног, обладает такой же способностью извлекать деньги из мужских карманов, какой обладают деньги, когда требуется извлечь из монастыря то, что у нас между ног.