Элинор наощупь нашла сложенный плед, который среди других был уложен на специальной полке, обернула его вокруг себя и вытянулась на холодном сиденье софы, подложив голую руку под голову и подогнув колени, чтобы хоть немного согреться. Ее зубы стучали, она сжала их и заставила себя закрыть глаза. Но не потому, что на них навернулись слезы. Слез не было. Ей было слишком больно, чтобы плакать.
От пледа слегка пахло нафталином, и Элинор чувствовала грубые стежки ткани там, где она касалась ее щеки. Ей до боли захотелось узнать, о чем думала женщина, ткавшая плед сто лет назад. Времена меняются, а женское сердце остается прежним. Век сменяется веком, а причина боли в женской душе по-прежнему зовется: «Мужчина».
«Что же ты сделал, Господи? Я надеюсь, что ты слушаешь. Я не жду, что ты изменишь что-нибудь, потому что я понимаю, что все это — часть твоего плана. Но все-таки ты поступил плохо и мне верится, что тебе немного стыдно и что ты протянешь нам руку помощи, чтобы хотя бы отчасти поправить дело. Но я думаю, что ты не поможешь. В конце концов, ты ведь тоже мужчина».
Из рабочей комнаты не доносилось ни звука, ни шороха. Она отчаянно попыталась заставить себя задуматься над тем, что ждет ее в холодном свете дня.
Бумаги Мэтта, о которых он говорил, — это, наверное, конверт, данный ей Мартой, и он сейчас лежит в ее сумке. Почему она не распечатала его?
Но что случилось бы, если бы она его распечатала? Магазин не принадлежал бы Джилл Бонфорд.
Джилл Бонфорд здесь не хозяйка. Это хорошо. И по поводу отношения Бентона к Джилл сомнений не возникает. Так что Тони напрасно расточал свой шарм, хотя ей думается, что особенно много он не старался.
Но что бы там ни происходило с Тони, его ожидает неприятный сюрприз. И не один.
А вот она опять осталась без работы. Опять.
Да еще этот псевдо-Пикассо. Она и представить себе не могла, что будет использовать его против Тони, чтобы получить работу. Слишком много она переняла от Джулии, чтобы опуститься до этого. Нет, Пикассо — это проблема только Тони.
«И она существует у него уже некоторое время», — подумала она без всякого сочувствия.
А воспоминание о Тони в постели с Джилл вернуло ее к тоскливым мыслям о теплом, жадном теле Бентона, прижавшегося к ней, и она заставила себя подавить это чувство, иначе, без всякого сомнения, она побежит назад в рабочую комнату, скажет все, что он хочет, сделает все, лишь бы вновь оказаться в его объятиях.
Нет, надо держать себя в руках.
Ее била дрожь от холода и от напряжения. Плетеный диванчик слегка потрескивал, и она до боли сжала челюсти, чтобы зубы не стучали.
Внезапно она почувствовала легкое прикосновение к своим ногам. Это Томасин спрыгнул откуда-то сверху. Он переместился по ее скрюченному телу, прислонился своей мохнатой усатой мордочкой к ее щеке и вопросительно мяукнул.
Она приподняла плед и пустила его под одеяло. Он прижался к ней, и Элинор обняла его мягкое теплое тельце озябшими руками.
Глухо, словно из далекого края, до нее донесся бой часов. Куранты на здании суда пробили три.
До утра оставалась целая вечность. Если, конечно, утро настанет. Если ей удастся дожить до утра и не заработать двустороннее воспаление легких. Она поняла, что статистика смертности от разбитого сердца очень низка.
Тут ей в нос ударил давно знакомый запах. Дым.
Бентон курил.
Значит, он тоже не спит.
Помимо воли ей вспомнился другой день, другое место. Он возник перед ней и сказал: «Надо поговорить. Наденьте на себя побольше одежды».
Но на этот раз все будет не так. Он не придет. Теперь все изменилось. Он слишком туп, чтобы понять, что неправ. А она слишком горда, чтобы объясняться.
Она должна быть гордой. Больше ей ничего не остается.
Шаги.
Он ходит туда-сюда.
Отрывочные слова, слова нетерпения. Пришел Чарли и попросился на улицу.
Она четко представила себе эту картину. И услышала ворчание: «Давай быстрей, черт возьми!»
Опять хождение из угла в угол.
И снова тишина.
У нее даже уши заболели от напряжения.
И вдруг с внезапным гневом она спрятала голову под одеяло и прижалась щекой к кошачьему боку. Господи! Она ведет себя, словно малый ребенок в ожидании Санта Клауса.
Маленький обиженный ребенок в ожидании того, что он придет.