«Быдлом» Бен называл праздных зевак. Элинор добавила свой собственный термин: стервятники. Во всяком случае, на сегодня. О смерти Джулии сообщалось во всех местных газетах. Но если кому-то пришло в голову, что это удобный случай что-то купить по дешевке, то пусть подумают получше.
Если, конечно, прости Господи, это не племянник!
Что он будет делать? Оценит ли он благородный блеск полировки углового чиппендейлского стула? Или налепит на все кричащие таблички: «Продается» и пустит коту под хвост всю жизнь Джулии, лишь бы побыстрее получить деньги?
Эта мысль заставляла ее скрипеть зубами, хоть Элинор и старалась отгородиться от нее неотложными делами. Она толкнула дверь и вошла в торговый зал. Она чувствовала себя очень старой, очень одинокой и обманутой.
Шторы были опущены, и она проложила себе путь в темном туннеле к центру, на который падал луч света. На потертых розовых дорожках ее шаги не были слышны, но каждая лампа включалась со щелчком под ее рукой, рождая теплые лучи из-под стеклянных лилий и глициний Тиффани и делая ручную полировку на старинных витых ножках столов и стульев и на изящных резных планках похожей на благородный темный мед.
Фасадная часть магазина выходила на городскую площадь: входная дверь располагалась между двумя скромными окнами. Она откинула шторы, и в помещение ворвался дневной свет. Хрустальные искорки заплясали на круглых стаканах и превратились в радужное сияние, заливающее сиреневый бархат и причудливо окрашивающее зеленые ветки вьющихся комнатных растений.
Элинор сняла цепочку с покосившейся двери и пошла ко второму окну убрать шторы. И солнце заблестело на голубом кобальте праздничных приборов, заполнявших старинную голландскую этажерку, и красиво окрасило маленькое павлинье перо, лежащее на сиденье изящного кресла, изготовленного в Англии еще в начале XVIII века.
Затем она повернулась и оглядела все помещение. Ее губы дрожали, и она судорожно глотнула, закрыв глаза.
Бен и Леонард перенесли федеральную мебель к дальней стене и поставила белтеровский диван на обюсонский ковер, как хотела Джулия. Он выглядел прекрасно во всех своих изящных изгибах, и Джулия знала, что так оно и будет.
И, начиная с кресла-качалки Густава Стикли[16] и заканчивая величественной картиной маслом, изображающей снегопад в Нью-Йорке, — это был ее магазин, черт возьми!
И по какому праву какой-то ковбой с грубыми руками может прийти сюда и все уничтожить?
В этом мире все права дает закон.
Элинор глубоко вздохнула. Она произнесла очень короткое, но грязное словцо, которое ковбой с грубыми руками не замедлил бы оценить, и пошла отворить боковые двери.
Одна из них вела на кладбище сломанной и изношенной мебели, но Элинор вошла в другую комнату, и в этот момент на ее глаза навернулись слезы, тихие и мучительные.
Подготовка семинара была одной из последних вещей, которую успела закончить Джулия. В комнате стояли два длинных, уставленных образцами стола. При свете верхних ламп янтарные, голубые, розовые и аметистовые изделия из стекла блестели, словно прозрачные букеты цветов. Элинор, которая никогда не питала пристрастия к стеклу времен Великой депрессии, не могла оценить красоты и блеска фиолетового или зеленого хрусталя. Другое дело Джулия. Конечно, Джулия была гениальна, но ее больше нет.
Все, что случилось после того, как закончился сегодняшний день, зависит от этого проклятого племянника.
Продаст ли он все? И кому? О, Боже, пожалуйста, только не Марвину Коулсу! Ей самой? Бену? Бену восемьдесят лет, у него тощая пенсия. А она не может обратиться за помощью. Да разве в банке посмотрят на нее или на Бена без смеха?
Энтони Мондейн. Вероятно, Энтони поддержит ее. Но хочет ли она быть ему обязанной? Или больше, чем обязанной?
И поворачивая в пальцах розовую компотницу, сделанную на фабрике Адамс[17], она подумала: «Лучше уж Энтони, чем Мервин Коулс».
А лучше ли? Особенно принимая во внимание события прошлой ночи? Играть с Тони в игры было хорошо, она могла пойти на это, но находиться в его власти — это уже совсем другое, и это пугало.
Прерывисто и горько вздохнув, Элинор поставила компотницу, с отчаянием подумав, что Энтони Мондейн — ее последняя надежда. Она сама не знала, почему. Она даже не хотела думать об этом сейчас.
«Но, пожалуйста, Господи, пусть племянник будет славным, разумным и сговорчивым парнем, который сможет забыть то, что его отец и Джулия не общались долгие годы. Пусть он окажется приятным человеком — тем, кто по-человечески и с симпатией отнесется к ее проблеме. Разве она просит так много?»
17