Рассвет над пепелищем
Батум – самое страшное место на Земле. Мрачное, отчужденноё и, я бы сказал, почти безжизненное. В этом районе ничто не выжило, кроме людей, разумеется. Растения, животные и даже неприхотливые мухи не смогли адаптироваться к жутким условиям, а человек, как известно, привыкает и приспосабливается ко всему.
Сто шесть лет из своей жизни, я провел в этом месте. В десятилетнем возрасте меня бесцеремонно отняли у родителей и выслали на окраину Земли, в ту её часть, куда перестали попадать солнечные лучи. Как говорили власти: «Мы облегчаем жизнь человечеству, очищая общество от юродивых и физических уродов». Звучит страшно, но это так. В мире всё чаще рождались люди с отклонениями в развитии и аномалиями во внешности – это называют «прогрессом». Сначала от нас отворачивались, делая вид, что не замечают. Дети таращили глаза, тыча пальцем: «Они не такие как мы!». Удивительно как нас не перебили и не свалили в одну яму. Видимо, так проявилась гуманность! Каждый человек, отличавшийся от общей массы умственным отставанием, бредовыми заявлениями или физическими пороками, без предупреждения был вырван из своего дома и оказался на Батуме. На довольно большом участке земли расположился район, куда были сосланы со всего мира неугодные социуму люди. Нас отделили от нормальной жизни большим железным забором, как в концлагере, с одним отличием – нас никто не истязал, мы сами с этим справлялись на «отлично».
Человечеству так и не удалась разгадать загадку, почему однажды Солнце перестало освещать одну из зон Земли или же они попросту не хотели это знать. Оставшись один в месте, которое нагоняло ужас даже на взрослых, я, казалось, испугался больше всех, хоть и не понимал, что происходит. Вокруг не было видно ничего живого: ни травы, ни деревьев, всё давно завяло и высохло, лишилось всяких красок. Глаза привыкли к серому сумраку, но я точно мог определить, когда наступала ночь, так как тогда всё погружалось в непроглядную тьму. Поначалу попавшие сюда люди находились в состоянии шока и потерянности, некоторые надеялись, что нас ещё вернут обратно в привычную среду, но это не произошло. Было сложно приспособиться к новым условиям и обстановке, оказавшиеся здесь люди разговаривали на разных языках и я первое время ничего не понимал. Спустя несколько лет появились наречия и своего рода диалекты, в которых были намешаны разнообразные языки – так общение постепенно наладилось. Из построек на нашей территории были возведены небольшие полуразрушенные дома в пять этажей: в квартирах отсутствовали двери, стёкла в окнах были выбиты, о мебели не стоит и говорить. Обстановка напоминала состояние брошенных городов после военных действий. Кто оказался попроворнее, сразу занял жилище – одну из комнат в заброшенных зданиях, надеясь, что там их никто не тронет. Я был ребенком и с того самого дня жил на улице, даже тогда мне это казалось безопаснее, чем находиться в аварийной постройке.
Шли дни, люди пытались скрыться от правительства и военных, устраивавших каждодневные облавы, но их с легкостью находили, потому что даже родственники считали таких как мы врагами. Наши ряды неумолимо пополнялись, и было ясно, что если мы не приспособимся к новым условиям жизни, то все умрем. В полной нищете люди начали проявлять по отношению друг к другу невозможную жестокость: убивали детей и стариков, чтобы не было лишних ртов, насиловали беззащитных женщин. В общем, удовлетворяли все свои потребности, кто как мог, в ущерб остальным. Моя жизнь стремительно катилась в пропасть. Я спал на голой земле и несколько дней существовал впроголодь. Изгнанные позабыли о понятиях цивилизованности, гигиены и какого-либо взаимопонимания. Любой мог сесть испражняться посреди улицы на глазах у сотен человек, но очень скоро на это перестали обращать внимание, происходящее стало нормой, как невзначай чихнуть. С каждым днём, вокруг становилось всё грязнее. Обстановка была такой, словно землю посыпали пеплом или сажей, под ногами было черно, грязь прилипала к подошве обуви и жутко воняло. Нам нечего было есть, не говоря уже о том, во что одеться, но со временем жизнь всё же немного наладилась. Произошел естественный отбор, и, как в дикой природе, выжили сильнейшие, среди которых, волей судьбы, оказал и я.
У нас был свой, ограниченный духовно, скудный мир. Многие уже не помнили, что такое цивилизованное сосуществование, потому как считали что то, как мы жили, и было настоящей полной жизнью. Мы не знали новостей, нам не привозили газет, абсолютно отрезав наш «класс» от основного социума. Я как обычно, вылез из своего застеленного грязными лохмотьями пака и, ссутулившись, чтобы быть как можно неприметнее, направился к огромным железным воротам. Таких ворот было несколько по всей территории Батума, люди выстраивались возле них в очередь, и приезжавшие военные, как в тюрьме, через окошко раздавали нам работу на день. Мы шили, ковали железо, изготовляли изделия из дерева, ремонтировали обувь, зонты и многое другое. Но трудились себе во благо не все, большинство предпочитало в конце дня ограбить кого-то или лишить жизни из-за подгнившего яблока. Я взял пять пар обуви и поплелся к своему паку, выполнять нехитрое задание. Если повезет, вечером за сделанную работу, получу кусок хлеба или какие-то тряпки. Именно тряпки, потому что назвать это одеждой, язык не поворачивался. Я жил одиночкой, никогда не ввязывался в драки и старался не привлекать к себе никому не нужного внимания. Иногда сам себе казался тенью и только оставляемые мной на грязной земле следы свидетельствовали о том, что я всё ещё существую.