Рождественский не знал, сколько прошло времени после того, как он пришел в себя. Он полз по склону, пытался приподняться, но падал и снова полз…
Из его исцарапанных пальцев сочилась кровь.
Утром его нашли совершенно обессилевшим.
Он услышал знакомые голоса. Открыв глаза, увидел Симонова.
— Ты, Андрей Иванович? — пытаясь улыбнуться, слабым голосом проговорил он.
Усталый после ночных боев, Симонов стоял перед ним, все еще не веря своим глазам, и словно не решался заговорить. Но вот что-то толкнуло его к другу, — руки их встретились в жарком пожатии.
— Который раз я хоронил тебя в своих мыслях, Саша!
— Только бы не в сердце, Андрей Иванович!
— Это уже невозможно.
— Как там с Санибой?
— Саниба наша! Кажется, сегодняшняя ночь окончательно решила судьбу Кавказа.
— Расклевали вы их?
— А разве ты не участвовал?
— У меня неприятный случай… Напоролись на мину.
— А до этого… не помнишь?
— Смутно. Страшно шумит в голове. Значит, они отступили?
— Они привыкли кататься на автомашинах…
— Владеют техникой… — усмехнулся Рождественский.
— Владели, да оставили ее возле Санибы. И ты, Саша, со взводом Пантелеева положил начало их спешиванию. Здорово вы поработали, комиссар!
— Ну, что же, пусть учатся ножками топать.
Симонов спросил озабоченно:
— Ты ходить можешь?
— Как-нибудь…
— Давай, цепляйся за меня.
Рождественского подняли. Одной рукой он уцепился за плечо комбата. Опираясь на него, почувствовал, как хорошо быть рядом с этим человеком. Медленно шагая, сказал:
— Андрей Иванович, мне кажется, что мы наползли на противотанковую мину. Не могу понять, что-то неладно с глазами. Странное ощущение. Может быть, металлическая пыль, а?
— Если бы пыль, ты бы ничего не видел, — возразил Симонов.
Всходило солнце, увеличиваясь до невероятных размеров, но лучи его не проникали сквозь застилавший низменность чад. У лесистых склонов догорали подожженные грузовики, дымились подбитые танки. Симонов неожиданно остановился:
— Саша, смотри! Есть на что полюбоваться… Приятно сознавать, что это результат наших усилий!
Рождественский взглянул на склон горы. По узким дорожкам, словно по сточным канавам, вытекали колонны обезоруженных вражеских солдат. С забинтованными головами, с подвязанными руками, они шли, окруженные конвоем, понурые, сгорбленные, жалкие, в немом отчаянии.
— Вот оно как дело-то для них повернулось, — с усмешкой проговорил Симонов. — Совсем не весело…
Рождественский смотрел усмехаясь. Голова у него кружилась… А грудь распирало радостью. Был день, но здесь, в задымленной низине, только сейчас запламенел рассвет.
— Есть приказ: дивизия перебирается правее, к Ардонским хуторам, — сказал Симонов. — Жаркие предстоят нам еще дела…
Немного в стороне спиною к КП сидел Пересыпкин и, развязав мешок, собирался что-то спрятать. Симонов окликнул связного. Тот от неожиданности вскочил так резко, что Симонов, не выдержав, засмеялся.
— Что это ты прячешь за спиной у себя? — спросил он, подойдя к Пересыпкину ближе…
— Так что если говорить по правде, — смутившись, ответил Пересыпкин, — что ни на есть слабость будет. Ну, мелочь совсем…
— Что-о?
Пересыпкин, вытянув из-за спины руку, показал губную гармошку.
— Вот оно, чем он занимается!
— Мелюзге своей, знаете, Андрей Иванович… Все-таки интересно же трофею с фронта… Можно?
— Ты уж лучше танк возьми — трофея же, н-ну? Взял бы, а?
— Велик больно.
— М-да… пожалуй, не войдет в вещевой мешок. Ну, а если детям — губную гармошку возьми, разрешаю… Только чур — предупреждаю, в моем присутствии не пиликать на этой трофее. Она и так сидит в печенках у меня… наслушался в обороне под Ищерской.
XXI
Гизельская операция закончилась. Нашими войсками было подбито и захвачено 160 танков, 2350 автомашин и семь бронемашин противника. Более пяти тысяч трупов вражеских солдат и офицеров осталось на поле боя…