В действительности Редер явился в штаб Клейста как представитель немецких промышленников, уже начавших исподволь искать путей новых ориентаций в большой государственной политике. Ему и самому надоело «торчать» здесь, как он говорил, — «около действующего вулкана, из которого того и гляди начнет извергаться расплавленная лава». Но дело остается делом, — быть может, здесь случилось далеко еще не самое худшее… Он даже иногда подумывал: а может, Клейст прав, когда говорит, что проигранное сражение в сорок втором можно будет переиграть в сорок третьем году? В его обязанности входило доложить о том, что нужно изменить во всей гитлеровской машине, чтобы обеспечить именно такой оборот событий.
Но постепенно Редер все больше убеждался, что каждое новое заявление командующего не вытекало из внутреннего убеждения его в правильности сказанного и задуманного, и теперь вообще все, что говорил Клейст, представитель промышленников ставил под сомнение. Он и тот самый широкоплечий немец, который прибыл сюда с ним еще осенью, вечером сидели в ресторане гостиницы и ожидали ужина. Здесь все было сделано щедро, почти пышно… С потолков свисали большие хрустальные люстры, в их свете еще богаче выглядел мрамор колонн. Но панели до того лоснились грязью, что вделанную в полированный каштан замысловатую инкрустацию невозможно было отличить глазом. И голубой бархат свезенных сюда из музеев и театров кресел, и лепные орнаменты потолка, окаймленным золотыми жгутиками, — все здесь не располагало к себе Редера и не успокаивало.
Сидя за столиком напротив стоявшей в небольшой кадочке пальмы, глядя на ее верхушку, он так запрокинул голову, что кадык выдавался, словно в пищеводе у него что-то застряло. С каким-то отупелым вниманием и грустью глядел он на лапчатые и пожелтевшие, уже сохнущие, уныло склонившиеся книзу листья пальмы. Затем устремил блуждающий взор в окно, за которым виднелся подъезд соседнего дома с двумя гранитными львами при выходе, — звери тоже выражали собой какое-то горестное недоумение, и особенно Редера раздражали их премерзко раскрытые и запорошенные снегом каменные рты.
— Когда же, наконец, нам подадут нашу яичницу с ветчиной?! — наконец возмутился широкоплечий немец, позванивая вилкой по пустой тарелке.
— Успокойся, Макс, — еле расклеивая жирные губы, сказал Редер, — может статься, яичницы вовсе не будет.
— То есть — как?.. А что же мы будем есть?
— Виноваты куры, господа, — заметил насмешливо офицер, сидевший за соседним столиком. Другой офицер, молодой и тщедушный, в чине лейтенанта, называл его капитаном Лихтером.
— Почему — куры? — повернувшись не спеша к офицерам, с подчеркнутой солидностью спросил широкоплечий Макс.
— Как почему! — невозмутимо продолжал Лихтер явно издевательским тоном. — Нести яйца — монополия кур. А кому, как не вам, знать, что такое есть монополия? К примеру — монополия по добыче кавказской нефти!
Сказав это, Лихтер сутулыми плечами откинулся к спинке стула и обжигающим взглядом садиста уставился в Макса. Капитан Лихтер старался сохранить надменный вид. Но он уже не был таким холенным, каким Лена Кудрявцева видела его в Ищерской на квартире у Насти. Он поседел. Синеватые мешки под глазами отвисли ниже, и лицо приняло выражение, какое бывает у озлобленного неудачами человека.
Редер почувствовал, что Макс сейчас вспылит или, в лучшем случае, начнет свое неуместное внушение: «Но что это за тон у вас? В нем совершенно отсутствуют интонации воодушевления!» и т. д. и т. п. «Кому это теперь нужно», — подумал он и поспешно вмешался в разговор:
— Монополии, господин капитан, не прихоть и не политика какой-нибудь небольшой кучки людей, и не временный тактический ход или расчетливый прием для обогащения предпринимателей, но неизменная генеральная линия империи.
— О, да! — негромко воскликнул Лихтер. — Формула правления, предначертанная самим богом, разумеется?