— Я голоден, — весело заявил Том.
— Подожди, через пять минут выну мясо из духовки. Сегодня твой любимый ростбиф.
— Ох, как ты меня балуешь, мама! Вчерашний яблочный пирог был просто объеденье.
— Раз ты понимаешь, что избалован, то дело еще не так плохо! — засмеялся Бэд.
Проходя в столовую, женщины остановились около фотографии отца Лауры.
— Он выглядит таким суровым, — заметила Сесилия. — Я его таким не помню.
— Военная фуражка меняет выражение лица, — заметила Лилиан. — Вот если б на Тома надеть такую фуражку, его лицо тоже показалось бы строгим.
— Нет, это не фуражка. Он снялся перед тем, как отправился на войну в Европу.
— У Тома бывает такое выражение, хотя он на войну не отправлялся.
— Да, он иногда выглядит очень серьезным. Парень хорошего рода. Вернее, хороших родов.
И, похвалившись своим родом и воздав должное Райсам, тетушки Пайге проследовали в столовую. Теперь они не сидели во главе стола — эти места занимали Лаура и Бэд.
За столом красного дерева, вывезенным ее предками из Ирландии, тысячи раз за эти годы бережно навощенном и отполированном, Лаура всегда как-то особенно ощущала преемственность, особенно ясно вспоминала своих родителей, сидящих на стульях, обитых Дамаском, и ведущих чинную застольную беседу. За этим столом отец и мать Лауры праздновали свою помолвку, и молодая женщина явилась в дом жениха после долгих тревожных размышлений о подходящем к случаю наряде — не слишком длинном, не слишком коротком, не слишком глубоком вырезе платья. Викторианские вкусы были строги.
— Я говорю Сесилии, — обратился к Лауре Клем, — что ваши мальчики очень хорошо воспитаны. У них хорошие манеры. Сегодня не всякий юноша умеет подать даме стул.
— Это благодаря Бэду, — улыбнулась Лаура. — Он был очень строг с мальчиками насчет манер. Считал это важным, и правильно, конечно.
— Да, замечательно, что он за этим следил.
Бэд был польщен.
— Ну, Том стоил моих усилий. Я воздам ему должное: добавлю на дощечке «Пайге и Райс» — «и сын».
— А когда-нибудь, — добавила Лаура, — «и сыновья».
— Конечно, конечно, когда Тимми подрастет, — поспешно добавил Бэд. Он повернулся к тетушкам:
— О, я помню тот день, когда появилась дощечка «Пайге и Райс», золотые буквы на черном фоне. Я просто ликовал. Задыхался от счастья.
— Да, много, много перемен, — задумчиво признала Сесилия. — В этом веке жизнь несется вскачь. Теперь мы не так часто посещаем город, и каждый раз узнаем о чем-то новом. И ощущаем перемены.
— Я слышала по радио в машине, что у вас вчера были беспорядки, — сказала Лилиан.
— Да, — подтвердил Клем, — мы видели по телевизору. Просто позор. Какие-то бесноватые.
— Лаура случайно оказалась там, — сказал Бэд. — Ее чуть не убили. Такой ужас! Расскажи, Лаура.
Лауре очень не хотелось вспоминать, и она рассказала коротко:
— Да, было ужасно… Они вели себя словно дикари. — Потом, взглянув на Бэда, неожиданно для себя добавила: — И если придет к власти Джим Джонсон, так это только начало. Только начало.
— Ерунда! — громогласно возразил Бэд. — Как это можно называть Джима Джонсона дикарем? Правда, он иногда слишком эмоционален и немного резковат, но он дело говорит. Те вчерашние подонки не имеют к нему никакого отношения.
Лаура твердо повторила:
— А мне говорили другое. Говорили, что за его спиной стоит клан.
— Что за чушь! Джонсон не больше связан с кланом, чем ты сама.
— Мы во Флориде, — поддержал его Клем, — тоже слушали его, и почти всем он нравится. А что думает молодежь?
Том как будто только и ждал своей очереди вступить в разговор.
— Мы, я и мои друзья — за Джонсона, конечно. — Бэд одобрительно улыбнулся. — Его очень уважают. Маккензи только болтает, а Джонсон займется и расовыми квотами, и слишком высокими налогами…
— Я буду голосовать за Маккензи, — перебила его Лаура.
— Этот Маккензи хочет всем угодить, поэтому замалчивает те острые проблемы, которые поднимает Джонсон. Просто трусит. Он поощряет бездельников, предлагает тратить на них государственные деньги. — Том прочесал пальцами волосы, и они закрыли половину его лба словно блестящий шелковый платок.
— Ай да парень у меня, — хлопнул в ладоши Бэд. — Отлично разбирается в политике. Будет когда-нибудь губернатором штата, верно, Клем?
Клем с улыбкой кивнул и, повернувшись к Тимми, ласково спросил:
— Ну, а ты что по этому поводу думаешь, парень?
Тимми покраснел, и, переведя глаза с Бэда и Тома на мать, сказал своим детским высоким альтом:
— Я читал кое-что и, знаете ли, этот Джонсон часто говорит низкие вещи. И Бетти Ли сказала мне, что он ненавидит черных.
— При всем моем уважении к Бетти Ли, — возразил Бэд, — думаю, что она в вопросах политики не очень-то разбирается. Кто-то ей сказал. Это все пропаганда.
— Да нет, папа, думаю, она сама это чувствует. Ведь черные чувствуют, когда их ненавидят, чувствуют сильнее, чем мы с тобой. По крайней мере, — мягким извиняющимся тоном, опасаясь, что он слишком резко возразил отцу, докончил Тимми, — мне так кажется.
Лаура смотрела на младшего сына, тронутая и обрадованная.
— Тимми прав, — сказала она решительно. — В статьях и речах Джонсона много низкого. Это скверно, что такой человек выдвинулся, это пугает меня.
— Не понимаю тебя, Лаура, — сказала тетя Сесилия. — Джонсон культурный, образованный человек, хороший оратор. Это самый подходящий политик для нашего штата.
— Вот в этом-то и есть опасность, тетя Сесилия, что он образован и хороший оратор. У него дар убеждения, а люди не понимают, что его идеи — хорошо замаскированные идеи клана. Он опасен, очень опасен. Сейчас он может делать вид, что выступает против клана, а потом, как это было в нацистской Германии… Начнется с малого, а потом… Вчера я уже слышала крики ненависти и видела кровь на мостовой.
— О чем ты, мама? — спокойно возразил Том. — Что за преувеличения? В нацистской Германии не было никаких газовых камер, не было шести миллионов мифически погибших в этих мифических камерах. Да, были лагеря и тюрьмы, где держали коммунистических шпионов и агитаторов, тех, кто этого заслуживал. Остальное — пропаганда. Еврейская пропаганда.
— Верно! — вскричал Бэд. — Все это — надувательство.
— Надувательство? Массовое истребление евреев в Германии, холокост — «надувательство»?! Как ты смеешь это говорить! Есть фотографии, есть выжившие узники, есть свидетели! В их числе и американские солдаты. Сам Эйзенхауэр плакал, когда увидел этот ужас. Ты отрицаешь историю! Это все равно, что сказать, что в Америке не было Джорджа Вашингтона.
— А-а, — ворчливо ответил Бэд, — вечно ты защищаешь евреев. А что ты о них скажешь? Сколько у тебя знакомых евреев?
— Какое это имеет значение? Ну у меня были подружки-еврейки с детства, еще с детского сада. Но я никогда не интересовалась религией и национальностью людей, с которыми знакомлюсь. Мне важно только то, что эти люди порядочные и добрые. Разве не тому же нас учат в церкви?
Лаура остановилась, потому что все слушали ее в полном молчании. Тетушки никогда не одобряли разговоров о политике за столом, и Лаура не любила их тоже, но она была так возбуждена вчерашними событиями, так огорчена всеобщей недоброжелательностью родных… Только Тимми поглядывал на нее сочувственно.
Лауру охватила усталость. Бэд и тетки — одно. — Они превосходные люди, — говорит он. — Он — хороший человек, — твердят они. Но как только дело заходит о важных вещах, о том, что творится в мире, падает какой-то занавес и отгораживает ее от «превосходных женщин» и «хорошего человека». А теперь еще и Том…
Неужели еще и Том… Она почувствовала себя совершенно одинокой за этим столом, где сидели самые близкие и родные ей люди.
Молчание прервала Лилиан. — Значит, ты будешь голосовать за Маккензи, Лаура?