470 В Л. Коровин творящего в запойном бреду, маска Бибруса»78. Не менее важными компонентами этой маски были низкое происхождение и «семинарская» ученость. Никому эта «маска» так хорошо не подходила, как Боброву. Он происходил из «священнических детей», не раз высказывал свои демократические убеждения, был весьма учен, мрачен и, вероятно, действительно не чужд соответствующему пороку. Его образ сильно способствовал сложению «маски» Бибруса, и не случайно именно он получил это прозвище. По предположению М.Г. Альтшуллера, Бобров сам «подсказал» его своим литературным врагам в переведенной с английского статье «О воспитании младенцев»79. «Карамзинистов, творивших новый литературный миф, меньше всего интересовала житейская сторона вопроса. "Маска" Бибруса, сформировавшись в середине 1800-х годов, прочно закрепляется за Бобровым и благополучно переживает его. Она продолжает существовать независимо от его биографии и даже вопреки ей»80. Речь шла о принципиальных разногласиях карамзинистов и Боброва во взглядах на сущность поэтического творчества, в главном обозначенных еще самим Карамзиным в предисловии ко второй книжке «Аонид»: «Поэзия состоит не в надутом описании ужасных сцен Натуры, но в живости мыслей и чувств. (...) Молодому питомцу Муз лучше изображать в стихах первые впечатления любви, дружбы, нежных красот Природы, нежели разрушение мира, всеобщий пожар Натуры и прочее в сем роде. Не надобно думать, что одни великие предметы могут вос- 78 Зайонц Л.О. «Маска» Бибруса // Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 683. Тарту, 1986. С. 32. 79 «...Кормилица императора Нерона, будучи весьма пристрастна к пьянству, вселила гнусный навык сей и в знатного питомца своего, который напоследок столько известен стал по сему пороку, что народ очень часто, замечая в нем оной, вместо Тиберия Нерона называл его Биберием Мером (Biberius Мего)» {Лицей. 1806. Ч. 3. Кн. 3. С. 86-87). См.: Алътшуллер 1964. С. 243. 80 Зайонц Л.О. «Пьянствующие архаисты» // Новое литературное обозрение. № 21 (1996). С. 231.
Поэзия С.С. Боброва 471 пламенять стихотворца и служить доказательством дарований его: напротив, истинный поэт находит и в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону»81. Намек на Боброва был прозрачен. Однако речь шла не столько о нем, сколько об общих, принципиальных для Карамзина вопросах - о том, что, о чем, а главное, ради чего следует писать. Для него поэзия Боброва неприемлема не в силу каких-то ее несовершенств или «погрешностей» (против «слога», например), а по принципиальным соображениям, поскольку чужда «умеренности» и не укладывается в рамки концепции «прекрасного» как единства «добра», «красоты» и «пользы»82. По замечанию Л.О. Зайонц, «если Карамзин видит в литературе средство преобразования действительности, то для Боброва поэзия - способ ее осмысления»83. Карамзин, однако, имел в виду лишь его ранние «юнги- анские» стихи (другие в 1797 г. едва ли были ему известны) и не стремился лично задеть давнего знакомца. В 1800-х годах, когда Бобров принял участие в спорах о языке, а имя его как автора «Рассвета полночи» и «Тавриды» получило общелитературную известность, противоречие между ним и молодыми карамзинистами обострилось. Самым непримиримым оппонентом выступил К.Н. Батюшков. Именно он в первую очередь «повинен» в создании 81 Аониды, или собрание разных новых стихотворений. Кн.2 . М., 1797. С. V-VIII. 82 О проблеме «возвышенного», о «прекрасном» и «образе творца» в представлении Карамзина см.: Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма. СПб., 1994. С. 105-154. С предисловием ко второй книжке «Аонид» ср. также рассуждение Карамзина об оде И.-Г. Гер дера «Бог»: «Тут не бурнопламенное воображение юноши кружится на высотах и сверкает во мраке, подобно ночному метеору, блестящему и в минуту исчезащему: но мысль мудрого мужа, разумом освещаемая, тихо (...) несется ко храму вечной Истины и светлою струею свой путь означает» (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1987. С. 72 (Лит. памятники)). 83 Зайонц Л.О. «Пьянствующие архаисты». С. 232.
472 В Л. Коровин той литературной репутации Боброва, которая утвердилась в «арзамасском братстве» и впоследствии послужила главной причиной забвения его поэзии. Роль Батюшкова здесь не случайна. Он расходился с Бобровым буквально по всем пунктам и в теории, и в своей поэтической практике. Так, Батюшков стремился сделать русскую поэзию возможно более «сладкозвучной», с его точки зрения стихи должны были удовлетворять запросам «уха», а стихи Боброва «шероховаты». Батюшков важным достоинством считал «краткость», резко обрушивался на произведения, в которых видел признаки растянутости, осуждал «повторения», а размеры од Боброва (не говоря уже о поэмах) часто достигают 300-400 строк, и при этом он часто повторяет и цитирует сам себя. Батюшков отрицательно относился к белому стиху, а Бобров писал им больше, чем кто-либо другой из поэтов-современников (белый стих в сознании Батюшкова вообще ассоциировался с Бобровым: «Рифм я не знаю на моря и скоро, подобно Боброву, стану писать белыми стихами, умру, и стихи со мной»84). Наконец, Батюшков, хотя и не высказывался об этом в печати, испытывал антипатию к Юнгу, с которым поэзия Боброва ассоциировалась в силу инерции85. Батюшкову, в отличие от позднейших эпиграмматистов, сочинения Боброва были известны не понаслышке: стихи их не раз печатались рядом на страницах «Северного вестника», 84 Письмо к Н.И. Гнедичу, конец ноября 1809 г. {Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 113). 85 В письме к П. А. Вяземскому от 5 мая 1812 г. он следующим образом охарактеризовал «Ночь на гробах» СА. Ширинского-Шихма- това: «Черствое подражание Йонгу, которому бы по совести и подражать не должно» (Батюшков К.Н. Соч. Т. 2. С. 213). Видимо, в первую очередь Боброва, а уже потом Ширинского-Шихма- това подразумевал Батюшков, когда писал в «Прогулке по Москве» (1811): «...Мы не станем делать восклицания вместе с модными писателями, которые проводят целые ночи на гробах и бедное человечество пугают привидениями, духами, Страшным судом, а более всего своим слогом» (Там же. Т. 1. С. 289-290).
Поэзия С.С. Боброва 413 «Лицея», «Талии» и «Цветника». Вероятно, он был знаком и с «Происшествием в царстве теней», что могло послужить непосредственным импульсом к созданию сатиры «Видение на брегах Леты» (1809). Не случайно имя Боброва упоминается уже в первых его строках: Вчера, Бобровым утомленный, Я спал и видел чудный сон!86 Фантастическая картина массовой гибели литераторов, открывающая сатиру, пародийна по отношению к прероман- тической поэзии «катастроф», в первую очередь - к стихам Боброва, а речь, с которою он выступает перед «адским су- диею», составлена из слов и целых строчек, извлеченных из его стихов (по большей части из «Столетней песни», № 1 и «Шествия скипетроносного Гения Росии...», № 292). «Кто ты?» - «Я - виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, Где роща ржуща ружий ржот, Писал с заказу Глазунова Всегда на срок... Что вижу я? Здесь реет между вод ладья, А там, в разрывах черна крова, Урания - душа сих сфер И все титаны ледовиты, Прозрачной мантией покрыты, Слезят!» - Иссякнул изувер От взора грозныя Эгиды. Один отец «Тилемахиды» Слова сии умел понять87. Предметом насмешек становятся плодовитость и ученость автора, обличающие его педантизм и сближающие с 86 Там же. Т. 1. С. 370. 87 Там же. Т. 1. С. 375.