«Молодец, Фургон!.. Ах, какой умница!..»
Звенела медь литавров, надрывались трубы, что-то выговаривали кларнеты и саксофоны, отбивали такты моторы бульдозеров, мы с Димкой пели, и, казалось, сама ночь проснулась, прислушиваясь к торжествующей мелодии нашей песни.
Впереди, где темнели холодные и безмолвные машины, вспыхнули вдруг глазницы фар. Выстелив перед собой пучки света, к нам приближался еще один бульдозер. Чью беспокойную душу взбудоражила наша песня?
Я остановил свой трактор и спрыгнул на землю. Из кабины подъехавшего бульдозера вывалился Тимофей Неуемный.
— Ты чего? — спросил я охрипшим голосом.
— А разве только вам нужны деньги?.. — зевая, выдавил из себя Тимофей. — Сон не идет. Решил поразмяться.
— А петь умеешь? — неслышно подошел Димка.
Кажется, потухни сейчас фары машин, все равно будет светло — так ликующе горели глаза Димки, сияло его лицо.
— Петь?.. Не люблю, особенно насухую, — проговорил Тимофей таким же бесцветным голосом. — Дал бы закурить, паря.
Димка открыл портсигар.
— Угу… — неопределенно пробурчал Тимофей вместо «спасибо», намертво прикусил папиросу и лениво полез в кабину трактора.
— Теперь Клавка только утром снимет его с машины, — засмеялся Димка.
И снова полилась песня под звуки марша и рокот моторов. Она звенела, летела над сонной степью… И я увидел картину: под звуки этой песни все дальше и дальше вглубь высушенной степи продвигается трасса канала. Вот по ней хлынула, клокоча и торжествуя, бурая от напряжения вода… Вижу, как вздрогнула разбуженная земля, наливаясь соком жизни, как потянулись к щедрому, а вчера еще такому безжалостному солнцу изумленные побеги… И над всем этим преображенным краем, торжествуя и зовя за собой, звучит наша песня…
Справа от меня, в строгом согласии с ритмом песни, работает машина Димки, а слева — такая же машина Тимофея Неуемного. Кто сказал, что Тимофей не любит петь? Не может быть! Я был уверен, что он пел сейчас вместе с нами нашу песню…
Не знаю, сколько продолжалось ее победное звучание. Очнулся я от того, что почувствовал, как песня вдруг оборвалась. Я оглянулся. Тракторы Тимофея и Димки стояли, работая на малых оборотах.
— Шабаш, — прокричал Димка.
Мерцали звезды, молчала сонная степь, спал на столбе динамик, спали насупленные вагончики, за черными окнами спали люди. Как жаль, что они не видят, как нарождается новый день. Землю еще обволакивала мягкая, сонная тишина.
Нам хотелось смеяться.
— Подъем! Выходи строиться!
Я вскочил с кровати. Казалось, что мы всего минуту назад прилегли, а уже через окна вагончика хлестали продольные лучи солнца.
— Ишь, разоспались, как суслики зимой. А еще студенты, — строго говорил начальник участка Ястребов, но глаза его светились озорством и лаской. Знает или не знает?.. Наверное, знает!
Вчера вечером он сказал, что утром будет ехать на железнодорожную станцию, и обещал подвезти нас.
— На сборы четверть часа, — бросил Ястребов уже с порога и вышел.
…Земля мягко и неслышно прогибалась под шинами машины. Ястребов вел ее целиной к шоссе. Мы с Димкой сидели на заднем сиденье. В багажнике лежали наши чемоданы, за моей спиной стояла огромная папка с рисунками, этюдами, набросками. Где-то за складкой местности остался наш городок, по сторонам плыла сухая степь, с которой мы так сроднились за два с половиной года. Нам дороги были ее зной и ломкая высохшая трава, запах пыли и внезапные ветры. Мы покидали все это, но уже не было вчерашней боли расставания. У меня было ощущение, что мы покидаем эту землю не навсегда. Буду ли я художником, станет ли Димка инженером — мы приедем сюда, чтобы вдохнуть аромат разнотравья, чтобы заново ощутить, как липкий пот приклеивает к спине рубашку, как после смены сладкой истомой ноет уставшее тело.
На душе было по-праздничному радостно и в то же время беспокоило чувство какой-то потери. Чего-то не хватало. И тут Димка вполголоса стал напевать мотив совершенно незнакомой мне песни.
— Что это? — спросил я его шепотом.
— А разве не узнаешь? — Глаза Димки лучились восхищением. И вдруг я вспомнил, чего мне не хватало. Песни! Во мне вспыхнула, как пламя, ночная торжественная мелодия. Только почему Димка поет что-то незнакомое! Я не стал говорить ему, что я пел ночью совсем другое. Да это и не важно. Главное, что песня жила в каждом из нас, что мы увозим ее с собой, как что-то необозримо величественное и радостное. И я думал: счастлив тот человек, кто имеет такую песню, кто в силах сберечь ее и до конца своих дней!