– А что тогда произойдет, мама? – спросила я, сгорая от любопытства.
– Ребенок будет ябедой и трусом.
Я так и села от изумления, когда она мне сказала все это. Мама унаследовала так много мудрости. Поэтому я много размышляла о ее семье, которую никогда не видела. Я хотела знать больше, но было трудно заставить маму и папу рассказывать об их жизни в ранние годы. Я полагаю, это потому, что они были болезненными и трудными.
Мы знали, что оба они выросли на маленьких фермах в Джорджии, где их родные с трудом перебивались, кое-как зарабатывая на нищенское существование на крохотных клочках земли. Оба они родились в больших семьях, которые жили в жалких развалюхах. В них не было места для новобрачных, очень молодой супружеской пары, уже ожидавшей появления на свет своего первенца. Так и началась история нашей семьи – с разъездов, которым до сих пор не было конца. Мы снова были в пути.
Мы с мамой собрали в картонку кухонную утварь, которую она хотела взять с собой, и папа погрузил ее в машину. Потом мама положила руку мне на плечо, и мы обе бросили последний взгляд на эту скромную маленькую кухню.
Джимми стоял в дверях и наблюдал. Его глаза превратились из озер печали в черные озера гнева, когда папа пришел нас поторопить. Джимми обвинял его в нашей цыганской жизни. Иногда мне казалось, что, может быть, он не был прав. Папа отличался от других людей – он был более непоседливым, более нервным. Я никогда не говорила этого, но я ненавидела, когда по дороге домой с работы, он останавливался у бара. Тогда он обычно возвращался домой в дурном настроении, становился у окна и смотрел в него, словно ожидая чего-то ужасного. Никто из нас не смел заговорить с ним, когда он пребывал в таком настроении.
– Ну, нам пора ехать, – сказал он, встав в дверях, его глаза стали еще холоднее, когда на секунду остановились на мне.
На какое-то мгновение я окаменела. Почему папа посмотрел на меня таким холодным взглядом? Словно он обвинял меня в том, что мы должны уехать.
Как только эта мысль пришла мне в голову, я отогнала ее прочь. Просто я дурочка! Папа никогда бы не обвинил меня ни в чем. Он любил меня. Он просто сходил с ума, потому что мама и я были такими нерасторопными и копушами. Будто прочитав мои мысли, мама неожиданно проговорила:
– Правильно.
Мы направились к двери, потому что обе знали, каким папа может быть непредсказуемым, если его голос становился таким напряженным от гнева. Никто из нас не хотел вызвать его ярость. Мы закрыли за собой дверь, точно так же, как до этого закрывали дюжины других.
На небе было всего несколько звезд. Я не любила беззвездных ночей. Эта была одной из таких ночей – холодная, темная, все окна в домах вокруг были черными. Ветер гнал по улице обрывок бумаги, где-то вдалеке лаяла собака. Послышалась сирена. «Наверное, кому-то было плохо, – подумала я, – какого-то беднягу везли в больнице, а может быть, это полиция гналась за преступниками».
– Ну же, едем, – поторопил нас папа, словно гнались за нами.
Джимми и я втиснулись на заднее сиденье вместе с картонками и чемоданами.
– Куда мы направляемся на этот раз? – спросил Джимми, не скрывая своего неудовольствия.
– В Ричмонд, – сказала мама.
– В Ричмонд! – воскликнули мы оба. Мы объездили всю Вирджинию, кажется, кроме Ричмонда.
– Да. Ваш папа получил там работу в гараже, и я уверена, что смогу найти себе работу горничной в одном из тамошних мотелей.
– Ричмонд, – пробормотал себе под нос Джимми. Большие города все еще пугали нас обоих.
Когда мы выехали из Грэнвилла и нас окружила темнота, к нам вернулась сонливость. Джимми и я закрыли глаза и заснули, приткнувшись друг к другу, как это делали уже много раз раньше.
Папа так торопился потому, что уже нашел место, где нам жить. Папа часто решал все очень быстро и лишь затем объявлял нам об этом.
Поскольку квартирная плата в больших городах была значительно выше, мы могли снять только квартиру с одной спальней, так что Джимми и я по-прежнему должны были жить в одной комнате. И эта постель на софе! На ней едва хватало места для нас двоих! Я знала, что иногда он просыпался раньше меня, но не двигался, потому что моя рука лежала на нем, а он не хотел будить меня. И случалось, он нечаянно касался меня там, где и не помышлял. Тогда кровь приливала к его лицу и он выскакивал из постели, словно начался пожар. Он не говорил ни слова об этом, а я не обращала на это внимания.
Так оно обычно и было. Джимми и я просто игнорировали все, что смущало бы других подростков, мальчиков и девочек, вынужденных жить в таких же тесных квартирах, но я не могла не мечтать о чудесной уединенности, которой наслаждалось большинство моих подруг. Они рассказывали, как могут закрыть дверь и сплетничать по своему собственному телефону или писать любовные послания тайно от семьи. А я даже боялась иметь дневник только потому, что кто-нибудь мог заглянуть мне через плечо.
Эта квартира мало чем отличалась от большинства наших предыдущих квартир – те же маленькие комнаты, ободранные обои, облупившаяся краска. Такие же окна, которые не закрывались плотно. Джимми возненавидел нашу квартиру и сказал, что уж лучше спать на улице.
Но именно тогда, когда мы думали, что дела идут так плохо, как и должны были быть, они стали еще хуже.
Однажды ближе к вечеру через несколько месяцев после того, как мы переехали в Ричмонд, мама пришла с работы раньше обычного. Я надеялась, что она принесет что-нибудь особенное нам на ужин. В тот день папа получил еженедельную зарплату, большая часть денег на предыдущую неделю уже была истрачена. Мы позволяли себе только раз или два в неделю поесть как следует, а теперь подъедали остатки. В животе у меня было пусто, так же, как у Джимми, но раньше, чем кто-нибудь из нас успел пожаловаться, дверь открылась и мы с удивлением увидели маму. Она остановилась, покачала головой и заплакала. Потом убежала в свою спальню.
– Мама, что случилось? – позвала я ее, но единственным ответом была захлопнутая дверь.
Мы с Джимми переглянулись, оба мы были испуганы. Я подошла к ее двери и негромко постучала.
– Мама?
Джимми встал рядом со мной и ждал.
– Мама, можно нам войти?
Я открыла дверь и заглянула.
Она лежала на кровати вниз лицом, ее плечи вздрагивали. Мы тихонько вошли, Джимми рядом со мной. Я села на кровать и положила руку ей на плечо.
– Мама?
Наконец она перестала рыдать и повернулась к нам.
– Ты потеряла работу, мама? – спросил Джимми.
– Нет, дело не в этом, Джимми. – Она села и вытерла слезы. – Хотя я больше не хочу оставаться на этой работе.
– Тогда в чем дело, мама? Скажи нам, – попросила я.
Она шмыгнула носом, откинула назад волосы и взяла наши руки в свои.
– У вас будет братик или сестричка, – объявила она.
У меня перестало стучать сердце. Глаза Джимми расширились, и он разинул рот.
– Это моя вина. Я все не обращала и не обращала внимания на признаки. Я никогда не думала, что забеременею, потому что после Дон уже не имела детей. Сегодня я пошла к врачу, и оказалось, что у меня беременность немного больше четырех месяцев. Теперь у нас будет еще один ребенок, и я не смогу работать, – она снова начала плакать.
– О, мама, не плачь. – Мысль еще об одном рте, который надо кормить, черной тенью легла на мое сердце. Как мы сможем управиться с этим? У нас и так ни на что не хватало.
Я взглянула на Джимми, подталкивая его сказать что-нибудь успокаивающее, но он выглядел ошеломленным и злым. Он просто стоял и смотрел.
– А папа уже знает? – спросил он.
– Нет, – сказала она и тяжело перевела дыхание. – Я слишком стара и слишком устала, чтобы иметь еще одного ребенка, – прошептала она и покачала головой.