Дальше звон посуды, шум ударившей из крана струи воды заглушает голоса… Он нисколько не обижается, он уже сам понял и лежит тихонько, один в полутемной комнате, куда свет падает только из приотворенной двери в прихожую.
На что ему обижаться? Он понял — ничего-то ему не удалось ей передать. Нуда?.. Так, что ли?.. Вообще это ее словечко. Нуда… Не надо было и пытаться. Никто ничего никому не может передать. Что Нине его воспоминания? Он сам читал книги, где все правда написана… Про лагерь… Вот, заключенный — тот, кажется, был из Дахау? — писал: «…подобно смертельно раненному хищнику, вонзившему свои окровавленные когти в тело несчастных жертв…» и так далее. Все это правда, а кто-то читает в автобусе эти слова, и, не чувствует никаких когтей, и смотрит, не проехать бы остановку. Он, вспоминая эту книгу сейчас, с болью думал: «Бедный товарищ, вот и ты тоже не нашел слов передать свое. Может, их и на свете нет, этих нужных слов?»
Полупроснувшись и не спеша просыпаться окончательно — он приучился все делать теперь как можно медленнее, — опять вспомнил, что он теперь дома.
Представил себе долгую улицу высоких одинаковых домов, поставленных с равными промежутками, одинаково наискосок к шоссе, бесконечные ряды их этажей и совсем уже неисчислимое множество окон, и за одним из этих окон — полый каменный кубик — комната с диваном, это и есть его «дом», его «место» в мире.
Мало радостного ожидало его в этом доме сегодня. И завтра. И до самого конца. Однако надо было просыпаться, и он открыл глаза.
Истекло позднее зимнее утро. Начался и потянулся день — пасмурный, оттепельный, и вдруг все просияло в комнате. В зеркало ему открылись за городскими крышами горы плотных облаков с грязными подпалинами — они толпились, сбивались в кучи, и вот в их разрыве на мгновение просияло чистое озеро слепящей небесной синевы, и тут же в комнате опять сумрачно стемнело будто навсегда. И вдруг опять на мгновение мелькнула ясная синева.
Беспричинная, необъяснимая, давно позабытая радость наполнила его: это скрытое грязными облаками небо на самом-то деле ведь всегда ясное и синее! Как же он об этом позабыл и даже верить перестал.
Он лежал потихоньку, весь погрузившись в детскую радость от мысли: вот мне сейчас не видно, а ведь это правда, оно где-то светлое, синее. А правда не может ведь перестать быть правдой, то есть стать неправдой! До чего это удивительно просто и ясно. Ему почему-то стало казаться, что это очень-очень многое может ему объяснить, только надо как следует обдумать.
Судя по беспокойной толкучке в облаках, по праздничным вспышкам этих солнечных просветов, скоро наступит лето. Он-то, правда, его не увидит, но лето все-таки будет, и ему отрадна мысль, что яркое жаркое лето с открытым безоблачным небом опять будет отражаться в этом самом зеркале на стене, когда Нина, как всегда, причесываясь перед ним, нетерпеливо морщась, с досадой от вечной спешки, будет драть гребешком густые волосы.
Зашла навестить и поцеловать его перед уходом жена. Два-три раза в неделю теперь она поневоле уезжала иногда до позднего вечера ухаживать за Маргаритой.
Маргарита была какой-то дальней, «загородной» теткой Алексейсеича, давным-давно им самим позабытой, да и его позабывшей, совсем чужой теткой.
В те дни, когда Алексейсеич еще только начинал прислушиваться к сухому шороху порывов вьюги и жену его даже не пускали к нему в больницу, она, не находя себе места, металась и мучилась от невозможности хоть чем-нибудь ему помочь, к чему-нибудь приложить перекипавшие от невыносимой тревоги в ней силы, ей попалась на глаза помятая новогодняя открытка с красномордым дедом-морозом. Поздравление, на которое никто и не подумал ответить, оказывается, было составлено теткой не без ядовитости в том смысле, что, желая всем жить во всяком довольстве и благополучии, она просит не портить себе настроения мыслями насчет других людей, которые никому на свете не нужны.
Смысл этой старой, просто никогда прежде не дочитанной открытки вдруг представился жене Алексейсеича совсем по-новому. Сначала ей стало ясно, что это колючий, искаженный досадой или злым отчаянием, но как-никак — зов о помощи. Потом неожиданно она почувствовала внезапный интерес. Тетка Маргарита ведь его тетка. Она знала его мальчиком, она — какая-то малая дальняя частица его прошлой жизни. И тут она вдруг обнаружила: открытка помечена прошлым Новым годом! И уже в страхе, что опоздает, она бросилась к вокзалу, села в электричку и сорок пять минут спустя с великим облегчением убедилась, что тетка Маргарита жива, ядовита, изобретательно капризна, считает весь свет виноватым в том, что ей под девяносто, временами просто слабоумна, злопамятна, противно слезлива и тем не менее действительно заброшена состарившимися сыновьями и пожилыми внучками, несчастна и нуждается в помощи.