— Ах, я понимаю, пускай она сейчас не такая, как была там, на балконе, и потом… Но все равно, это ведь она! Та, кто тебя полюбила, когда ты сам был другим, я сама хочу с ней говорить, ты увидишь, я хочу, я буду помогать ей жить… все сделаю!.. Ведь было счастье?.. Ага, я чувствую, твои пальцы говорят «да», так не думай ни о чем, к черту эту убогую, бесцветную житушку в благополучной квартирке… хоть раз еще вспомни, ты ведь сам был совсем другой, когда она сумасшедше, без памяти тебя полюбила. Ведь это все радость твоей жизни, и ты держал ее в руках и упустил… господи, и с чем же ты остался, со своим хоккеем, с мамой и дочкой-стервой!
С того дня, как Олег провел от постели Алексейсеича звонок, отпала необходимость прислушиваться, заглядывать к нему каждые пять минут, чтоб убедиться — не надо ли что? — все стали обедать, завтракать, курить на кухне. Кухня была самая отдаленная от его постели комната, и тут все чувствовали себя свободнее и говорить можно было громко, о чем угодно, не боясь, что он услышит, чего не полагается. Например, то, что говорил в последний раз доктор, хотя доктор не говорил и не мог сказать решительно ничего нового, а сам Алексейсеич давно знал, что с таким сердцем не только нельзя долго тянуть, но и улавливал с некоторых пор в голосе доктора то, чего не замечали другие: интонации как бы некоторого одобрительного удивления, дескать, «смотрите-ка, вот мы какие! Кто бы мог подумать?». Вслух-то он, конечно, говорил совсем другое, но Алексейсеич мало вслушивался теперь в слова — только в смысл. Если бы доктор при нем говорил по-португальски или индонезийски, он все равно понял бы не то, что тот старался сказать, а что у него получалось на самом деле.
Мать отдежурила ночь, сделала утром всю грязную работу, которая неизменно приходилась на ее долю, напоила мужа чаем с лекарствами и, убедившись, что ему ничего не нужно, ушла пить кофе на кухню.
Очень похудевшая за последние дни Нина, лениво прихлебывая горький кофе без сахара, сидела, облокотившись о кухонный столик, и бессмысленно-пристально следила за тем, как мать очень медленно и долго мешает ложечкой в чашке.
Это удивительно, с неприязнью думала она, конечно, она устала и сейчас как будто в полузабытьи, но как можно так долго мешать кофе?.. Рядом умирает человек, с которым она прожила сколько-то очень много лет, как прожила, я не знаю, но все-таки под одной крышей, и меня родила за это время, и вот он умирает, а она так ничего в нем не поняла… Кто знает, может быть, еще выйдет за кого-нибудь замуж?.. Она ведь еще очень ничего выглядит…
На стене у них над головами скрипнула открывшаяся дверца, и кукушка, высунувшись из домика, сипло выдохнула: ху-ху, ху-ху… десять раз.
— Что это с ней? Вдруг выскочила, напугала.
Кукушка, которую несколько раз напрасно налаживал Алексейсеич, давно уже не работала, и от нее в доме отвыкли.
— Олег. Все ему чинить надо. Пускай…
— Пускай… Ну мне на работу пора… Ты побудешь?.. Ты сама теперь лучше меня все знаешь… Я тут не очень-то и нужна, раз ты на месте…
Что-то сильно, неясно кольнуло Нину. Странно как-то были сказаны эти слова, и полуулыбка была насмешливо-жалкая. Горьковатая и покорная усмешка, медленно соскользнувшая с губ.
Перед уходом она подошла и постояла около Алексейсеича, посмотрела ему в лицо… Он поднял на нее глаза и смотрел долго и пристально. Говорить, даже улыбаться он уже перестал, но он смотрел на нее «хорошо», как она потом вспоминала, и улыбнулась ему в ответ сама: несмелой, жалобной, как будто просящей улыбкой, глаза у нее почему-то стали наливаться слезами, и от этого почувствовала себя совсем виноватой и тут заметила, что у Алексейсеича шевельнулись веки и глаз, чуть-чуть сузившись, подмигнул — это был знакомый ей ободряющий знак, еле наметившийся, но понятный. Она наклонилась и благодарно поцеловала ему глаза, потом руку и поскорее вышла.
Приняв душ, Нина ушла к себе в комнату, устало присела на край кровати и стала очень осторожно, чтоб не зацепить ногтем, натягивать чулки. Обычно эта процедура доставляла ей удовольствие: ей нравились ее ноги. Хорошая форма. Узкое колено. И откуда такая нежная, гладкая кожа? От кого? От мамы?.. Но она давно не трогала мать даже за руку выше локтя.
Она натянула и пристегнула левый чулок и осторожно, собрав гармошкой, начала расправлять на колене правый, когда услышала легкий стук, что-то стукнуло, покатилось по полу и остановилось. Она вскочила и, невольно прихрамывая, придерживая двумя руками чулок, чтоб не дать ему упасть совсем, оттолкнула плечом дверь, выскочила в прихожую и оттуда в комнату, где лежал Алексейсеич, безошибочно почему-то зная, что что-то случилось.