Точно долгий поезд дальнего-дальнего следования, с его непрестанным, оглушающим громыханием и качкой, с его вечной спешкой в нетерпеливом ожидании какой-то следующей и потом опять следующей станции, ушел и оставил его лежать в тишине и неподвижности, умчался, и эхо затихло вдалеке.
Да и мчался ли когда-нибудь его поезд?.. Пожалуй, не так уж он вовсе и мчался? Однако все же ведь погромыхивал, качался и шел, шел так, что ни минуты свободной не оставалось оглянуться на себя самого. И только теперь, когда Алексей Алексеич остался лежать где-то в сторонке, а поезд ушел, он перестал чего-либо ждать, заглядывать вперед и в недоумении, медленно оглянулся, пытаясь сообразить: «Откуда это я приехал? И отчего у меня пустые руки?»
Странное, неуютное ощущение. Как будто вечером вышел из дверей своего дома, случайно оглянулся и вдруг увидел самого себя в освещенном окошке, как сам он сидит там и смотрит себе самому вслед.
Что делать человеку, раз ему не нравится собственная рожа? Не глядеться в зеркало — и только. Он так и старался делать всю жизнь. А вот теперь как раз зеркало-то и стояло перед ним.
Заполненная по всей форме анкета его жизни вдруг представилась ему во всей своей обнаженной ясности, и до того неказистой показалась ему эта анкета с ее строгими, бесстрастными, четкими вопросами и лепечущими, виновато-расплывчатыми ответами: нет, нет, нет, в боях не участвовал, грехов не совершал, наград не получал…
Прожитая жизнь подступала к нему со всех сторон, и она ужасно не нравилась ему. Он всегда, втайне от самого себя, стыдился ее, стеснялся рассказывать свою историю, со столькими глупыми неудачами, просчетами и нескладностями. Рассказать кому-нибудь — не получится ли одна из тех историй, какие, не спрашивая твоего согласия, вдруг заведет со скуки окаянный какой-нибудь унылый ночной попутчик, с кем, на горе твое, свела судьба ночью в тесном купе дальнего поезда.
Мучительно стало казаться ему, что это он сам и есть такой унылый командировочный и силится припомнить и рассказать какому-то суровому попутчику свою жизнь. Но тут началась боль и надолго захлестнула, смыла, смазала все его мысли.
Выдался хороший ночной час глубокого покоя, внутренней тихой ясности. После почти непроизвольного скольжения во времени он опять ощутил остановку. Он сидит на твердом длинном сундуке, свесив коротенькие детские ножки, далеко не достающие до полу… Он не знал почему, но это было хорошо.
Чувство пустых рук, черного плаща, накрывшего лицо, стало слабеть. Нет, нет… что-то начало ощущаться у него в руках, что-то в них было, и это быстро прояснялось.
Он увидел, что сундук был приятного зеленого цвета, очень длинный сундук для того, чтобы на нем можно было спать, а сам он белобрысый, лобастый мальчик с не укротимым никакими щетками вихром на затылке. Он увидел круглые коленки в бумажных рубчатых чулках, пристегнутых резинками к лифчику. Он сидит в нянькиной комнате на ее сундуке и болтает короткими ножками, постукивая пятками по сундуку, и, кажется, не знает, чем бы ему заняться. В комнате светло, тихо и никого нет, он сидит и старается думать, и совершенно удивительно, но все-таки хорошо, что большое, костлявое тело, с колючей щетиной на щеках и подбородке, неподвижно лежащее на чужой койке в больничной палате, и вихрастый Алеша с его девически нежными, гладкими щечками, сидящий на сундуке в детском лифчике с пуговками для пристегивания резинок от чулок, — это каким-то непостижимым образом, по-видимому, один и тот же человек. Хочется сказать: они оба — один человек. Только тот, маленький, еще почти не живший, не знает ничего об Алексейсеиче, а он о малыше знает очень многое, и сейчас они, как после долгой разлуки, оказались совсем рядом, близко. Почти можно рукой дотянуться. И это очень утешительно Алексейсеичу — он уже не чувствует себя обездоленным и руки как будто не совсем пустые.
Самая важная собственность его осталась при нем. Неотъемлемая и реальная. Нужно только смотреть куда-то в себя, а не наружу, где ничего интересного для него уже быть не могло.
Он слышал, как около его койки кто-то сказал, что сегодня к нему в первый раз должны пустить жену.
«Ах да, верно, жена, — подумал он равнодушно, — значит, вот теперь она придет?» — и перестал об этом думать.
Она следом за сиделкой прошла по коридору, искоса робко поглядывая по сторонам, очень стараясь выглядеть ни слишком здоровой и жизнерадостной, ни слишком испуганной и печальной среди всех этих молчаливых, лежащих или вяло прохаживающихся людей.