Выбрать главу

Ему неожиданно пахнуло в лицо знакомым теплым домашним воздухом, когда она нагнулась, чтоб поцеловать его в щеку, укромным запахом убежища. Своего, отдельного от мира, благополучно найденного укрытия, какого, вечно копошась, ищут себе дети и зверята, залезая под стол, в шалашик из веточек или в земляную норку…

Он невольно начал сосредоточенно обдумывать это, не слушая то неинтересное, что говорила жена.

— Доктор считает, что твое состояние сейчас гораздо лучше. Правда? — расслышал он наконец ее фразу. Он давно ждал, что она что-нибудь такое скажет, и, наверное, улыбнулся бы, не будь у него такие деревянные губы.

Всякий человек, начни ему долбить: «Видишь, как тебе хорошо, ах до чего тебе хорошо!» — догадается, что дело его дрянь, подумал он, но говорить ничего не стал. И «плохо» и «хорошо» у них были сейчас до того разные, что пытаться объяснять ей не имело смысла. Да ему и не хотелось ничего объяснять. Он молчал, не разжимая губ.

Конечно, она ничего не поняла, так вот начисто, ровно ничего. Разговаривала, будто они как ни в чем не бывало рядышком мирно едут куда-то вместе в одном вагоне, бок о бок, а на самом деле она-то сидела тут, в Москве, а он, отстав от поезда, лежал где-то очень далеко от нее, ну, скажем, на пустынном пригорке где-нибудь за Уральским хребтом.

Наверное, ради его бодрости она с усилием держала все время на лице легкую непринужденную улыбку, хотя ей это было трудно, как неудобно бывает оживленно разговаривать, не выпуская из руки чашку чая, стоя среди гостей на парадном приеме.

Ему сейчас надо было думать, а не объяснять другим. И он лежал и думал, почти не замечая, что не отвечает ничего. Смотрит и молчит.

…Смотрит и молчит, думала в это время жена. За все мои волнения, страх, горе, отчаяние, за все мучения день за днем ускользающей надежды, даже слова не скажет, только смотрит вот, будто в первый раз увидел. Внимательно, но как чужой, с каким-то пустым интересом.

Хотя думал он на самом деле именно о ней, но вправду очень как-то издалека.

Ну, пускай молчит, пускай, говорила она себе, может, так ему легче. Они молчали теперь оба. Она начала тихонько поглаживать его руку. Рука была ей понятнее и добрее к ней. Очень знакомая рука, и от нее не требовалось ответа, она лежала усталая, больная, покрытая мелкой сеткой морщин. Закончившая свой долгий труд рука. Ей хотелось ее поцеловать, но было стыдно в этом людном чужом месте.

Ей приходилось прежде ухаживать за мужем, когда он болел, но то было совсем другое дело: она была ему нужна, укладывала, выхаживала, обмывала, в болезни он снова принадлежал ей, весь полностью, как когда-то возлюбленный, как ребенок, она им повелевала, утешала и любила больше и ближе, чем когда он был здоров. А теперь, в эту последнюю болезнь, его у нее отняли, она осталась в стороне, ненужная, потому что им занимались другие. Ее даже не пускали к нему какое-то время. Она, оказывается, могла его разволновать, принести ему вред. И вот, когда ее наконец пустили, они глядели друг на друга и молчали…

Да не вздумай ты еще зареветь! — ожесточенно приказывала она себе. — Сиди тихонько и улыбайся! — и, напрягая губы, заставляла их твердо держаться в тихой успокаивающей полуулыбке.

Он так давно ее не замечал, что сейчас даже вспомнить не мог, когда это он смотрел на нее в последний раз. Так давно они жили вместе, что он совсем перестал ее видеть и потому, с легким недоумением узнавания заново, смотрел, как она поправляет кончиками пальцев на затылке волосы, наклоняя слегка набок голову.

Он давно не видел ее, как человек, бреющийся перед зеркалом, видит только щеку, по которой проводит бритвой, но вовсе не видит своего лица… Или как больной, озабоченно сосчитав удары своего пульса по секундной стрелке, отложив часы, вдруг вспоминает, что не заметил, который час. Все-таки удивительно, как это произошло? Он не замечал ее, когда она утром ставила перед ним на стол тарелку с овсянкой и, зачерпнув из сахарницы, высыпала ему в стакан две ложки сахарного песку. Он иногда следил, как блестящие крупинки тонут и тают в крепко настоянном чае, а руки ее не замечал. И когда, надев пальто и шляпу, прощался с женой, уходя на работу, он тоже ее не видел. Иногда они ссорились и мирились, и все каким-то образом, по-видимому, почти не замечая друг друга, а теперь он ее видел и думал: «Значит, вот она какая, вот какой у нее голос, вот как она выглядит?..» Не то чтобы он представлял ее себе другой. Вернее, он просто давным-давно себе ее не представлял.

Один и тот же рисунок или лицо, когда видишь его перед собой утром, днем и вечером, месяц за месяцем, год за годом, мало-помалу становится все прозрачней и делается наконец невидимкой…