- Замуж зовёт? Ты не шутишь, Ли? – изумлённо спрашивала миссис Маллиган у Леони в один из тех скучных, в понимании Себастьяна, вечеров, когда Тина наконец-то соблаговоляла пригласить приятеля на чай, а сама в продолжение вечера либо щебетала по телефону с сестрой мужа, либо увлечённо смотрела фильм, изредка отвечая на расспросы Морана. – Я не верю, – её глаза заблестели, налившись влагой, – теперь всё по-другому… Так странно… – она стала мечтательно раскачиваться сидя на диване.
«Да взгляни же ты уже на меня! – яростно вопил в своих мыслях Себастьян, злобно сверкая змеиными глазами в сторону Тины. – И так всякий раз. Она говорит либо не со мной, либо не говорит вообще. Мне бы сюда сейчас мою драгоценную винтовку! Прострелил бы башку этой малодушной несносной девчонке… И всегда этот нежный взгляд, словно гладит меня своими длинными бесцветными ресницами, словно ничего не понимает, словно ничего и нет. Как же меня это в ней бесит!»
Не выдержав напора милой девчачьей беседы, Моран демонстративно отодвинул резким движением ногой кофейный столик у телевизора, агрессивно шикнул и направился к выходу, бросив на диван декоративную подушку, с которой минуту назад вёл игривую борьбу от скуки.
- Ой! – вскрикнула от неожиданности Тина. – Ли, я тебе перезвоню попозже. – Она бросилась догонять друга. – Себ! Себ, что случилось?
- Устал от твоего унылого телефонного занудства, куколка, – он всегда так её называл, когда злился: знал, что Тину бесят вульгарные «мужланские» сюсюканья.
- Опять ты ноешь! – нервозно выпалила она и издала протяжный гортанный возглас неудовольствия и раздражения. – Ты меня достал за весь этот месяц своим дедовским ворчанием – противно до чёртиков! – Тина схватила его за рукав куртки и серьёзно заглянула в глаза. – Что тебя тревожит? Расскажи мне, – почти шелестел меж связок её успокаивающий голос.
- Ого, как мы запели! – он одёрнул её руку. – Тебе так и расскажи: ты ж меня «для мебели» к себе теперь зовёшь, чтоб я стоял и украшал твою гостиную, пока ты звонишь подружкам или мужу. Если в начале нашего знакомства я считал, что ты внимательный и весёлый друг, то теперь считаю, что ты превращаешься в пустоголовую куклу, личная жизнь которой стала настолько скудна и тривиальна, что эта кукла начинает интересоваться чужой сильнее, чем позволяют приличия и здравый смысл.
- Боже, какой же ты придурок, – грустно выпалила Тина и вздохнула, сочувствующе глядя на него.
- Ты так говоришь лишь потому, что я озвучил мнение твоих подруг о замужней тебе: скучной и узкомыслящей пиявке на теле обожаемого муженька.
- Я… я не… – Тина ощутила, как пересохло от обиды в горле. Первой мыслью было отвесить Себастьяну крепкую пощёчину, но рассудок её вдруг прояснился. Ей вспомнился разговор с Леони, когда та была в отъезде в Англии, вспомнились и свои далеко идущие планы и старые мечты, связанные с той беседой. Она передумала и умолкла, из глаз её выкатились две крупные слезинки и застыли на подбородке. – Господи, да ты же прав, – шёпотом прохрипела она и закрыла лицо ладонью.
Себастьян остолбенел и ощутил волнительный стыд: никогда прежде ни одна женщина из тех, с которыми он имел дело, не говорила ему, что он прав, по-женски не признавала за собой неправоты, даже если это было очевидно.
- Я себя веду отвратительно. Мне и самой гадко от того, какой я часто бываю с Теренсом… Ты знаешь, – она громко шмыгнула носом, – я всегда думала, что полюбить никого не способна – уж очень боялась потерять себя. Я себя любила ужасно. А потом… в него… как в омут… Понимаешь? – она с надеждой уставилась в его остывшие от гнева глаза.
Он не понимал.
- Я себя бросила на алтарь этих чувств, а ведь так нельзя! – она самозабвенно приложила кулачок к груди. – Умники вечно думают, что лучше меня видят, какая я стала «неинтересная», ну и пускай. Я знаю, какая я теперь. Знаю, что Теренс меня не любит так, как я его: это вечное проклятие, что один всегда любит больше и крепче, чем второй… Я знаю, что он изменяет мне. Видишь ли, он такой взбалмошный до плотских страстей; ему поток секса с экрана телевизора или монитора компьютера кажется нерушимой истиной, биологическим законом, в котором он, являясь самцом, оказался «у природы в заложниках» и теперь готов поиметь любую, что соблазнит его голой ляжкой… А я, дура, не виню его за узколобость, всё оправдываюсь тем, что люблю. Понимаешь?
Он был готов расшибиться о стену от отчаяния, лишь бы её понять.
- Мне жаль, – проглотил он ничего не значащую фразу, что намеренно предварительно высушил в своём подсознании. – Ты сама виновата, – надломлено процедил Себастьян и вышел прочь.
С этого момента Тина старалась загладить свою вину, хотела относиться к Себастьяну с большей теплотой, но он чувствовал, что эти попытки были как бы в форме дружеского обязательства, он видел, что она часто надевала маску веселья, когда они в очередной раз встречались. И хотя ранее Моран ощущал, как ему претит это временное проживание в качестве обычного мещанина, чем дальше, тем всё более он откладывал грандиозные планы по возвращению в строй Мориарти. Благодаря Тине он даже начал входить во вкус обычных радостей.
Порой Себастьян часами мог наблюдать в абсолютной тишине, как Тина рисует. Тихий напоминающий стрекотание кузнечиков скрежет графита о шершавую бумажную поверхность успокаивал ему нервы, вводил в праздное раздумье. Ему вспоминалось, что его отец, художник по роду занятий, упрекал его мальчиком за отсутствие таланта, нарёк бездарностью и «ленивым никчёмным дерьмом». Он спился вскоре после смерти жены, из-за чего Моран ещё живо хранил в памяти пьяные побои, когда папаша был вновь не в духе в связи с плохими успехами сына в области гуманитарных наук и живописи. Отец скончался от цирроза печени, и поскольку бабушка с дедушкой по материнской линии были мертвы, дед по отцовской находился в доме престарелых, а бабушка покоилась в могиле, одиннадцатилетнего Себастьяна пристроили в детский дом. Так наметился новый этап в его жизни, в котором каждый день нужно было пытаться просто выжить: ребята из интерната невзлюбили новенького, а монахини, на чьём воспитании находились дети, не отличались мягким нравом. Моран благодарил судьбу за счастливый случай, который она подбросила ему в семнадцать лет, когда он подрался в подворотне с мелким торговцем наркотиками. Шаг за шагом юноша сошёлся с нужными людьми, которым пригодились его незаурядные таланты стратега и физические способности.
Похожий на дуновение ветерка, лёгкий смешок Тины вывел Морана из задумчивости.
- Чего хихикаешь, обезьяна? – насупившись, спросил он, отнимая кулак от уголка рта.
- Ничего, – кокетливо ответила она. Его требовательный взгляд заставил её продолжить. – Ну, я в общем… Не знаю, мне кажется выходит не очень.
- Что выходит не очень?
Тина скривила губы и застенчиво повела плечом, не желая говорить, затем неудовлетворённо приложила карандаш ко лбу (она всегда так делала, когда была недовольна результатом). Себастьян лениво вздохнул и резко встал с кресла, затем нахально заглянул под руку Тине.
Прямо перед ней на столе стояла ваза с фруктами, скатерть хитроумно задрапирована в художественной небрежности, но на холсте ничего этого не было: вместо изящного натюрморта Моран увидел громоздкую задумчивую фигуру мужчины в кресле.
- И зачем? – с удивлением тугодума поинтересовался он.
- Ты меня вдохновляешь, – просто и сердечно ответила Тина, убирая с лица белёсую прядь волос. Себастьян заострил внимание на блёклых пятнах пасмурного света, что замерли на её тонкой шее и выпирающих ключицах. – Мне показалось, что ты смотришься очень поэтично там, в лёгкой тени угла комнаты. Я люблю, когда на лице мужчины ясно видно внутреннюю умственную работу… И ещё у тебя черты казались мягче, чем обычно, когда ты напряжён и готов весь мир облить грязью.