Спохватившись, что его занесло не туда, полицейский прокашлялся и перевёл тему:
— Так, говорите, герр Кляйн, у вас проблемы? К вам пристаёт эта парочка?
Он присмотрелся к Генриху и его матери. На губах Эрика заиграла хищная улыбка.
— Ничего удивительного, герр Кляйн! Этот лисий прищур я узнаю из тысячи! Узнаю этот нос, которым Господь пометил шельму, что паразитирует на честных немцах! Вам несказанно повезло, что вы наткнулись именно на меня. В наше время в полицию берут и этих, хотя, смею заверить, в моём участке такая нечисть не водится. Так, значит, вы заявляете, что эта дамочка и её отродье нарушили ваш покой? Может, попытались обокрасть? Оскорбляли ваше достоинство, как ветерана Великой войны? У них с этим легко. Они не чтят жертву, принесённую немецкими солдатами ради победы, которую они так легко продали! Отсиделись в тепле, пока мы проливали свою кровь за рейх и кайзера!
Ошеломлённая ходом моей беседы с полицейским, мать Генриха растеряла весь пыл и не делала попыток прервать его. Она замерла, словно мышь, почуявшая кота. Во взгляде её поселилась обречённость. Ни она, ни её сын ни капли не походили на паразитов, которые пируют за счёт других. Их одежда производила впечатление опрятной бедности; всего на ступень выше моего замызганного пальто и протёртых брюк.
Монолог Эрика подарил мне немало пищи для размышлений, во многом потому, что он пробудил спавшие воспоминания Макса Кляйна. Я вспомнил, какой сейчас год: ноябрь 1922. Вспомнил, что нахожусь в Берлине, столице Германского рейха. Вспомнил, кто такой Макс — сын крестьян из безвестной деревушки на границе Пруссии и Саксонии, которого угораздило попасть в Восемнадцатый Полк Семидесятой Бригады Одиннадцатой дивизии ландвера, а оттуда — в безумную мясорубку, из которой Кляйн вернулся помешанным. Родная деревня его после войны обезлюдела, отец и мать погибли, а дальние родственники не пожелали иметь ничего общего с тронувшимся здоровяком. Макс перебрался на окраину Берлина. Из жалости его наняли сторожем в приют при церкви в Шмаргендорфе [5].
Всё это пришло ко мне, пока я слушал патрульного Флюмера. Но благодарности к нему я не испытывал. Её перечеркнуло отвращение. К его напыщенной роже. К тому, с каким предвкушением он разглядывал Генриха и его мать. К тому, что он представлял собой — и как человек, и как носитель идеологии.
Только в очень неправильном, очень сломанном, очень страдающем обществе могли укорениться взгляды таких людей, как Эрик Флюмер.
Но способен ли я что-то сделать с обществом, обречённым на гибель?
Исправить. Починить. Излечить.
Ответ пришёл из тайников сознания, в которых хранились мои пока запечатанные воспоминания.
Да, способен. И сделаю. Я подарю ему будущее, которое он заслуживает. Правильное.
Без колебаний я встал на пути полицейского.
— Вы это бросьте. Я прошёл всю войну от самого её начала, и в моей роте хватало отличных парней с еврейской кровью в жилах! Были среди них и герои, представленные к наградам, да не безделушкам вроде железных крестов [6]! В моих товарищах жил исконный немецкий дух, герр Флюмер, они защищали наше отечество, ковали наше будущее, не жалея себя. А кроме того, посмотрите на этих людей. Разве заметно, что они нажились на войне? На них нет ни золота, ни шелков. Они — такие же граждане нашей страны, как и мы. Я требую, чтобы вы извинились перед этой женщиной и её ребёнком. Быть может, они потеряли мужа и отца в тех же траншеях, которые штурмовал я, — а вы смеете голословно винить их в бедах, постигших рейх!
Флюммер ошарашенно уставился на меня. Его можно было понять. Подобно всякому стайному животному, которое слабо по одиночке, он чувствовал себя всемогущим, стоило ему оказаться среди единомышленников. Я же отказался подыграть ему, отказался разделить его идеалы — и он остался в меньшинстве. Обвинения, которыми он самонадеянно раскидывался, теперь звучали жалко, — ведь за ними не стояло толпы.
— Как можно… Как можно вступаться за них! Эти имеют привычку маскироваться, сходить за добропорядочных немцев, но это притворство. Они гнусные лжецы и заговорщики, а вы, поддерживая их, — мерзкий предатель нации! Сколько платит вам большевистская ячейка, чтобы вы ратовали за смерть Германии⁈
Я демонстративно размял кулаки. Запугать одинокого Эрика было бы нетрудно, однако я хотел вдобавок обратить против него его же оружие — начищенный до блеска рьяный патриотизм.