Чего доброго, левое движение, составлявшее большинство в правительстве, на время отложит свои межпартийные склоки. Оно использует этот случай, чтобы ударить по полиции — оплоту правой мысли, куда ушли многие из расформированных фрайкоров [1]. Не следовало забывать и про то, что я упомянул боевых товарищей. Вдруг за моей спиной стоят если не могущественные покровители, то хотя бы небольшая, но дружная организация вчерашних ветеранов…
Но до всего этого нужно было ещё дожить. Потому как я могу и переусердствовать ненароком, если меня примутся арестовывать. На том и оборвётся история жизни Эрика Флюмера.
Чтобы ускорить его мыслительный процесс, я надавил:
— Ну? Я не буду ждать целый день. Живее!
Патрульный вздрогнул и съёжился. Опомнившись, он вздёрнул подбородок, щёлкнул каблуками. Слегка поморщился от приступа боли в поражённой подагрой ноге и с запинками выдавил:
— Признаю, что выразился чересчур несдержанно, герр Кляйн. Любой народ, который проливал кровь за рейх и кайзера, достоин уважения. Я прошу прощения и у вас, фрау, и у вашего ребёнка.
Он слегка поклонился женщине и Генриху.
Я одобрительно похлопал Эрика по плечу, отчего бедолага едва не рухнул мне под ноги. Я удержал его на полпути к земле. Нет, с этим телом определённо нужно было разобраться. Я будто угодил в слона, которого затащили в посудную лавку. Любое моё движение могло нанести разнести всё вокруг, если не проявлять осторожности.
— Отлично сказано, герр роттен-вахмистр! Как и подобает верному сыну нашего прекрасного отечества. Помните, что на поиски внутренних врагов нас подзуживают снаружи — те, кому выгодна слабая Германия. Мы должны быть выше ложных стереотипов и пережитков прошлого. Без этого мы скатимся в дикость, а наш патриотизм выродится в банальное властолюбие, жажду славы и шкурную корысть. Не запятнайте же честь мундира!
Губы полицейского подозрительно заплясали. Он уставился на свои ботинки. Несомненно, он возненавидел меня, — однако чутьё подсказывало ему не связываться со мной. Впечатление я на него произвёл однозначно.
— Вы упомянули, что кто-то вызвал вас? — подсказал я.
— Д-да. Мне сообщили, что кого-то убивают.
Он исподлобья посмотрел на женщину, и та вздрогнула, точно очнувшись от наваждения. Она бросила на меня растерянный взгляд и молча покачала головой — голосу она не доверяла.
— Как видите, герр роттен-вахмистр, у нас всё в полном порядке, — широко улыбнулся я, отчего Флюмер вздрогнул. — Никаких нарушений. Если уж начистоту, я учил мальчишку с чувством петь наш гимн, но вы, разумеется, не станете задерживать никого, кто начнёт скандировать «Германия, Германия превыше всего»?
Издёвку в моем голосе не распознал бы разве что глухой. Эрика перекосило от бессильной ярости, однако формально возразить ему было нечего.
— Нет-нет, — выдавил он, — это не подпадает… не подпадает под нарушение тишины и порядка в общественных местах.
Он поглубже натянул фуражку шупо.
— В таком случае… раз происшествий не замечено… я вернусь к патрульной службе. Не забывайте…
Что именно нам не стоило забывать, он не договорил, направившись прочь.
Я набрал воздуха в лёгкие и рявкнул так, что стоявшая рядом семейка подскочила:
— Кр-р-р-ругом!
Мой вопль подтолкнул Флюмера в спину. Он развернулся, казалось, на одних инстинктах. Секунду он пялился на меня в полнейшей растерянности.
— Вы!.. Вы!.. Что вы себе…
— Равнение направо! Смир-р-р-но! — перебил его я.
Он обмяк, как мешок картошки. У таких, как он, подчинение приказам въелось глубоко в подкорку. Не зря он и в мирной жизни сохранил армейские замашки. Достаточно было изобразить командирский тон, чтобы патрульный ощутил себя новобранцем перед грозного вида фельдфебелем [2].
— Всего лишь хотел, чтобы вы ушли с музыкой, — объяснил я и подмигнул Генриху:
— Ну, проводи герра полицейского, как я тебя учил.
Мгновение парень с недоумением пялился в ответ. Потом до него дошло. Он набрал воздуха в грудь и абсолютно немузыкально завопил:
— … Превыше всего на свете, от Мааса до Мемеля, от Этча до Бельта!
Я внутренне поморщился. Похмелье ещё не отпустило меня до конца, и для моего страдающего мозга завывания парня мало чем отличались от скрежета металла по стеклу. Но отказаться от этой подначки было выше моих сил.
От пения мальчишки Флюмера передёрнуло. На миг мне показалось, что я перестарался и он отыщет в себе смелость приказать мне следовать с ним в околоток. Но нет — он резко отвернулся и быстрым шагом, почти побежав, устремился к улице. Порыв ветра донёс до меня окончание фразы, которую он пробурчал себе под нос: