— В официальных сводках такое никогда не написали бы, — заметила Эльза. — Но странно, что эту историю не упомянули ранее очевидцы.
— Кто захочет признавать, что удрал от умирающего, отравленного газом противника? Солдатская гордость этого не допустит. К тому же мы официально победили в войне с Россией. Но цена, которую мы заплатили за это… Оно того не стоило.
— А кто помогал тебе с изложением?
— Никто, — удивился вопросу я. — Просто в свободное от работы время вспоминал, как было дело, и писал. Я же никого не собирался впечатлить красотой слога. Просто хотелось поделиться. А там хоть трава не расти.
— Вышло… недурно, — признала Эльза и подмигнула мне. — Признаться, не верила, что за неказистым фасадом прячется тонкая натура.
Эрих фыркнул.
— Недурно? Да эту рукопись можно хоть завтра отправлять в печать! Неужели это ваша первая работа?
В прошлом мне немало приходилось сочинять различных текстов. Зачастую это были отчёты для Института Развития, реже — всевозможные эзотерические трактаты, критические статьи, экономические труды, беллетристика для создания определённого социального нарратива… Моя профессия подразумевала наличие широкого спектра навыков. Хороший полевой агент Института обязан уметь всё. Хотя бы на посредственном уровне.
— Усердие и бесталанность лучше, чем беспутство и гений, — пожал я плечами. — Так сможет каждый, если проявит прилежание.
Эрих с сомнением покачал головой.
Заинтересовавшийся Фишер отобрал у Эльзы мемуары. Она не стала протестовать. Спустя минут пять чтения Самуэль бегло пролистал оставшиеся страницы, положил рукопись на стол и заговорщицки подался ко мне:
— Отлично, молодой человек, ловко обстряпано. Вы с вашей ложной скромностью обвели меня вокруг пальца, признаю. Если это не какая-то изощрённая насмешка от моих конкурентов из Ullstein [5], нанявших вас в качестве актёра, я готов обсудить с вами вопрос печати книги.
Сбитый с толку, я кашлянул. В мои планы не входило заниматься писательством. Вся эта канитель с изданием, как мне виделось, могла затянуться и отвлечь от основной деятельности. Не говоря уже о том, что история от безвестного автора вряд ли окажет существенное влияние на общественность, в отличие от той же истории, выпущенной состоявшимся писателем. В идеале было бы отдать рукопись даже не Ремарку, а кому-нибудь с более громким именем через того же Фишера.
— Боюсь, вы что-то перепутали. Я никогда не смел замахнуться литературную карьеру… Это так, намётки сюжета, сборник баек, который профессионал превратит в законченное произведение.
— Уж поверьте, если этому, — Фишер потряс кипой бумаг, — и необходима полировка, то очень незначительная. Вы явно вложили в текст душу, а теперь собираетесь бросить его на произвол судьбы⁈ Это просто преступление!
Очевидно, я перестарался. Крайне сложно оценить уровень текста и подогнать его под требуемые параметры ночью, после пятнадцати часов работы в кузнице, когда в глазах двоится от усталости и техники её снятия уже толком не спасают.
— Нет уж, поверьте, надо ковать железо, пока оно горячо, — продолжал взбудораженный Фишер. — Сейчас ещё есть спрос на такие вещи, на солдатские исповеди… Если промедлить, момент будет упущен. Или вы опасаетесь нежелательного внимания консервативной публики? Лично мне кажется, что у вас вышел отличный антивоенный роман, но она может принять его в штыки. Возьмите псевдоним, мы придумаем вам подходящую личность…
— Откровенно говоря, я не вижу себя писателем, — перебил его я. — Но если мемуары вам так понравились, то забирайте их. Печатайте. Детали оставлю на вас.
— Гонорар тоже предлагаете придержать у себя? — ухмыльнулся Фишер.
— Деньги, так и быть, заберу, дабы не тяготить вас мирскими заботами, — вздохнул в притворной тоске я. — И насчёт псевдонима…
Светиться в публичной сфере как писатель я не намеревался. Хватит и шахматного турнира, про который раструбят газеты. Ни к чему частить в заголовках. Позже, когда я наберу вес на политической арене, это перестанет иметь значение, а пока скромность будет моей важной добродетелью.
Разговор перешёл в деловое русло. Эльза быстро потеряла к нему интерес, вернувшись к еде. Она мелкими глотками пила кофе и покусывала галеты. В отличие от неё, Эрих прислушивался к беседе с интересом и лёгкой завистью. Видимо, его переговоры с издателями проходили куда тяжелее.
Когда мы с Самуэлем были близки к тому, чтобы ударить по рукам, в кафе ворвался взмыленный Герберт Бош. На лице его было написано отчаяние, глаза дико сверкали. Даже не взглянув на меня, он устремился на второй этаж, где проходил турнир.