Впрочем, я вспомнил, что председатель попросил меня сыграть имперский гимн в числе первых композиций… Может, он что-то и знал.
Перед широкой трибуной, возле которой разместилось пианино, ровными рядами выстроились стулья. Свободных не было, отчего просторное помещение казалось крошечным; воздух был спёртым и жарким. Между взрослыми сидели, восторженно озираясь, подростки и даже редкие дети. Они радовались тому, что их пригласили на солидное мероприятие.
С некоторыми членами союза я пересекался во время прошлых визитов на склад, провозглашённый Эдуардом залом заседаний. Однако новых лиц было куда больше — удивительно, если учесть, что была среда и рабочий день ещё не закончился. Видимо, действующий офицер рейхсвера был диковиной, на которую хотели взглянуть, несмотря ни на что. В зале стоял гул, словно в него согнали несколько пчелиных роев. Наше появление приковало к нам сотни взглядов, далеко не все из которых были дружелюбными. Клика Флюмера в полном составе скорчила такие рожи, будто им скормили заплесневелый лимон. Другие, хотя и не проявляли ненависти, были в замешательстве. Они не понимали, кто я такой и почему меня провожает сам председатель; не много ли чести?
Я улыбнулся последователям Эрика, с удовлетворением отметив, что один из его свиты от испуга чуть не грохнулся со стула. Помахал Мецгеру, который что-то втолковывал мелко кивающему Густаву, и Вильке.
Курт смутился из-за всеобщего внимания, но махнул в ответ; при всех его достоинствах он не был публичной фигурой. Утром он вывез из Шмаргендорфа ящик с моим проектом. Я взял с него клятву, что он никому не даст открыть его раньше положенного часа. Мясника просьба удивила, однако он согласился. По всей видимости, ему удалось сдержать слово, раз Эдуард не набросился на меня сходу с расспросами. Содержимое заветного ящика предназначалось для Бека и ни для кого иного.
Каптенармус с широкой усмешкой кивнул мне и вернулся к прежнему занятию. В хаосе, что захватил зал собраний, он умудрялся резаться в карты с соседями.
Эдуард указал мне на пианино, на прощание похлопав по предплечью, и забрался на трибуну. Я устроился на табуретке перед инструментом, убедившись в том, что она не сломается под моим весом.
После пары повелительных окриков Фрейданка собравшиеся притихли. Полной тишины не наступило, но, по крайней мере, теперь председатель мог начать без боязни затеряться в гомоне.
Оказавшись на сцене, невысокий плотный мужчина преобразился. Вытянувшись, он повелительно оглядел свою паству, пригладил усы и заговорил громким поставленным голосом, который без труда доносился до самых дальних уголков зала. Первым делом он поприветствовал гостя, расположившегося в первом ряду, в единственном кресле на весь склад. Военная форма подчёркивала сухощавость Бека и скрадывала его залысины; острым, цепким взглядом он окинул оратора, заливавшегося соловьём, и откинулся в кресле. Пальцы его забарабанили по подлокотнику.
У меня сложилось впечатление, что Людвиг был невысокого мнения о Фрейданке.
После вступления Эдуард перешёл к повестке дня, расхаживая по трибуне и порой взмахивая руками. Он был убедителен, хотя мало кто вслушивался в его речь. Да и зачем, когда всё и так ясно? Люди, очарованные ею, устремляли туманные взоры в пустоту. Голос председателя убаюкивал.
Эдуард непринуждённо шутил, чтобы в следующий миг ударить хлёсткой фразой, произнесённой резко и без колебаний: «Честь нашей страны под угрозой!», «Это нужно остановить!» и «Мы не позволим этому продолжаться!». Известные истины о безработице, позабытых ветеранах и близких врагах сплетались воедино и швырялись в слушателей. Лицо Фрейданка заблестело от пота. Монолог он вёл мастерски, не переступая незримой черты, за которой начинались призывы «Германия, пробудись! Евреи, околейте!», — но та часть публики, которой эти идеи нравились, запросто додумывала их самостоятельно, это было заметно по группе Флюмера.
В паузах между лозунгами бывшие солдаты, подавшись вперёд, шумно аплодировали и кричали. Подростки не отставали от них, а временами и обгоняли в энтузиазме — они-то с мясорубкой войны ещё не сталкивались. Постепенно Эдуард перешёл к обещаниям; он сулил публике личное счастье, личную расплату с врагами — и никто из тех, кто внимает ему, не уйдёт обиженным. Для этого требовалось лишь сплотиться, собраться, быть готовым к великому свершению, которое выше критики и противоречий, которое отвергает сомнения, которое изменит опостылевшую реальность и разгонит серость будней.