— Вот оно как, — пробормотал я, — Выходит, Церера тебя не так уж интересует.
— Ну почему. Тоже работа. Тоже какие-то измерения, результаты. И в моей работе использую, и другим пригодится.
— Ты, выходит, в Праге живешь?
— Да. Вырос в России, живу сейчас в Праге. Красивый город, и не так уж пострадал. Восстановили его хорошо. Ну а теперь, Стас, твоя очередь — давно на Церере?
— Полтора года. В принципе, договор у меня на два, а там будет видно.
— Романтики захотелось? — понимающе усмехнулся Аркадий.
— Романтики? — я пожал плечами, — Не знаю. То есть, конечно, интересно. Космос, вакуум, небо черное. Первые две недели интересно. Но с точки зрения работы… Я работал в пансионате для инвалидов, потом в Патруле. Вот это настоящая работа. В пансионате у нас были инвалиды, глубокие старики, с военными травмами, с редкими заболеваниями. Все психически нестабильные. В Патруле — там постоянно напряг, часто травмы, аварии, тяжелые заболевания, смерти. И там, и там была работа такая, что не продохнешь, постоянно голова и руки заняты, выматываешься, как собака — но интересно. Для нас романтика вот такая. А здесь… ну что здесь для салвера в самом деле? Рутины, проверки, изредка травмы. Все здоровы. Все работают.
— А чего же ты не вернешься?
— Да так. Не хочется что-то, — буркнул я, — Не знаю, что на Земле делать.
Желтые тигриные глаза глянули проницательно.
— Личные дела?
— Да, — согласился я, — и это тоже.
— Ладно, забудь, — он допил свой лимонад, аккуратно стукнул днищем стакана, — Стас, если не секрет, тебе сколько лет?
— Двадцать восемь.
— Стас, я вот когда тебя спросил о матери — мне показалось, ты скукожился как-то? Нет? Проблемы с ней?
— Да нет, — вздохнул я, — какие проблемы. Она хорошая мать, все нормально.
— Но мне казалось, она должна быть очень старой, нет? Она же участвовала в освобождении Европы, и уже не очень молодой.
— Да, она родила меня в пятьдесят четыре. Специальная методика вынашивания, тогда как раз ее разрабатывали. А отец уже погиб, я посмертный ребенок, сперму заморозили еще до Освобождения. Сейчас маме восемьдесят два. Да, она, конечно же, старая.
Не знаю, почему, но Аркадий мне нравился. Может, расположил к себе откровенностью. Конечно, не очень красиво устраиваться на Цереру только ради поста директора, да и вообще рваться к постам. Я этого понять не могу. Но когда Аркадий вот так говорит, кажется — ну а что такого? Может, он талантливый руководитель, и хочет это доказать.
— Тебе не нравится, когда о ней спрашивают?
— Понимаешь, Аркадий, — я отодвинул пустую тарелку, — как тебе объяснить? Она хорошая мать, у меня с ней прекрасные отношения. Всегда были. Но представь… ты приходишь в школу, и сразу слышишь: Стас, ты не можешь поговорить со своей мамой, может, она у нас проведет лекцию? Придет на праздник? Поступаешь в институт, и там тебе первым делом: Станислав, у вашей матери не сохранились какие-нибудь памятные вещи для нашего музея революционной славы? А как насчет интервью для сайта? Знакомишься с ребятами на тусовке, и они ненавязчиво напрашиваются в гости к твоей матери…
— Да, понимаю, понимаю, — кивнул Аркадий.
Я почему-то вспомнил Марселу и прикрыл глаза. Да. Мама относилась к ней прекрасно — а как она должна относиться к подруге, а потом и жене сына?
— И вот тебе уже двадцать восемь лет, а твое основное качество все еще — сын. Потому что все остальное, что я делаю — моя работа, характер, моя личность — никак не перевешивает в глазах общества того факта, что я сын великой разведчицы и героини Освобождения. Причем у меня нет желания доказывать, что я лучше, что тоже из себя представляю нечто особое. Это не так. Я обычный человек. Почему я что-то сверхъестественное должен? Кому?
Аркадий протянул длинную костистую руку через стол и положил мне на плечо.
— Ты ничего никому не должен, Стас. Уверяю тебя. И я, кстати, не собираюсь знакомиться с твоей мамой, да и вообще не могу сказать, что меня сколько-нибудь интересуют исторические подробности и личности. Вернее, они меня интересуют — но с несколько неожиданной стороны. Я как раз из тех немногих, кто не так уж восторгается всем этим. Все это очень неоднозначно на самом деле. Мягко говоря.
Он убрал руку. У меня в голове шумело, будто мы выпили крепкого. Чего это я — из-за Марселы, что ли?
— Почему неоднозначно? — спросил я, чтобы отвлечься от собственного внутреннего мира, в данный момент мучительного.