Многие дошкольники и младшие школьники высказывают желание обрести братика или сестричку. Однако, в первую очередь, эта просьба отражает стремление ребёнка поскорее вырасти, стать взрослым или хотя бы старшим. Он рисует в своём воображении будущего партнёра по играм и более интересную замену мишкам и куклам: настоящего ребёночка можно кормить и поить не понарошку, а на самом деле. Желание маленького ребёнка заполучить братика или сестричку нельзя принимать за чистую монету: оно не имеет практически ничего общего с чаяниями взрослых. Ребёнок руководствуется исключительно эгоистическими соображениями: ему нужно развлечение. Нужно, чтобы в доме был кто-то мельче и беззащитнее его самого (щеночек или сестричка). Взрослые же в умилении приписывают ребёнку альтруизм: желание заботиться о братике или сестричке. Также многие родители наивно верят жарким обещаниям «помогать маме и папе, когда родится маленький», «играть с ним», «защищать его».
Дальше сюжет разворачивается примерно так: рождение братика или сестрички становится жестоким разочарованием для старшего ребёнка — он перестал быть единственным, уникальным. Младшему всё внимание — с ним играют, его ласкают, над ним квохчут, забыв о первенце, чьё главенство безнадёжно утрачено. С новорождённым не поиграешь — он только вопит да спит, спит да вопит.
Разочарование старшего ребёнка, как правило, трансформируется в непослушание, капризы, гнев и агрессию по отношению к новорождённому. Порой объектами агрессии становятся и родители, особенно мама. Родители, в свою очередь, испытывают разочарование в старшем ребёнке, который «обманул их»: не он ли упрашивал да умасливал, мол, родите мне братика или сестричку! А сейчас заявляет, что не хочет никакого братика, отказывается помогать и, более того, делает всё назло, требует, чтобы младенца «выкинули на помойку». Родители обескуражены и раздражены. Первенцу кажется, что его стали меньше любить.
Воспоминания старой дамы: «Я забеременела Тиной, когда Яне было 5 лет. Наверное, мы что-то такое при ней говорили. И вот однажды, на очередном приёме в кабинете врача, она протянула доктору заветную монетку со словами: “Возьмите. Я хочу сестричку”. Через полгода она потребовала свой пятак назад. “А её забирайте”, — сказала она врачу, имея в виду сестричку. Сегодня мои дочки — сами бабушки, а этот пятак так и остался печальным символом плохих отношений между моими дочерьми».
Старшие дети болезненно переживают очевидные результаты своих наблюдений, которые снова и снова убеждают их: к младшим относятся более терпеливо, более снисходительно и дружелюбно, чем к старшим. Даже став взрослыми, старшие не могут полностью изжить эти детские переживания. Вновь и вновь встают перед ними картинки с натуры, когда родители относились к ним куда строже и суровее, чем к их младшим братьям и сёстрам.
Виктории 46 лет. Она учительница. «Моя сестра родилась, когда мне было двенадцать лет. Я уже ребёнком недоумевала: каким образом ей сходит с рук то, за что меня нещадно шерстили? Понятно, что она родилась у людей, которые пришли к её появлению воспитателями со стажем, более зрелыми и спокойными. Но разница в их подходе к детям была слишком разительной. Помню, лет семи от роду я пролила на пол чернила, хотя была строго предупреждена не баловать с чернильным пузырьком. Затем — я вся в соплях долго-долго соскабливала чернильные пятна с пола огрызком бритвы. К Люсе так суровы родители, конечно, не были. Я чуть не половину времени проводила в углу. Благо, воображение у меня было живое, и я, стоя в углу, развлекалась, придумывая всякую всячину. Когда Люсю впервые отправили в угол, ей было лет пять, и она не могла взять в толк, чего от неё хотят. Стояла, озиралась, недоумевала. Кончилось дело всеобщим хохотом — про наказание все забыли. Все, кроме меня. Мне было горько за себя ребёнком — доля здорового добродушия и благостного отношения мне бы тоже не помешала.
Когда Люська небрежно писала в прописях, мама говорила: “Люсенька, в следующий раз надо больше стараться”. Мне в таких случаях без слов выдирали страничку с выполненным заданием. И я, как дура, корпела над прописями ещё полчаса. Порой я задаюсь вопросом, не оттуда ли берёт начало мой писчий спазм? Вырви мама страничку у вальяжной Люси, та бы заботливо разровняла помятый листочек и отнесла в школу. Либо вышла из положения как-то иначе. Знаю одно: в конфликт с мамой она бы не вступила. Но и заново работу делать не стала бы.
На сестру меньше орали, её меньше обижали и унижали. Понятное дело, мамаша в двадцать и в тридцать два — это две разные мамаши. Но детям-то до этого дела нет! Словом, я за Люсю рада, всё понимаю про любимых родителей. Но от ощущения, что со мной обходились чересчур сурово, избавиться не могу».