Вспомним хотя бы Бродского и Солженицына. Эти два литератора достигли максимального признания, в том числе и на международном уровне: они оба удостоились Нобелевской премии, что и делает их фактически равновеликими фигурами по степени известности у широкой публики, вне зависимости от конкретного содержания их творчества. Один из них, как известно, был поэтом, а другой – прозаиком. Поэтому их пример, как мне кажется, способен достаточно наглядно проиллюстрировать мою мысль. После смерти Бродского выяснилось, что у него при жизни было просто какое-то фантастическое количество друзей, тогда как о Солженицыне этого не скажешь. Возможно, Солженицын просто пережил большинство своих знакомых – это обстоятельство, действительно, несколько затемняет ситуацию, – но мне почему-то кажется, что, и умри он гораздо раньше, лет так в пятьдесят, все равно картина была бы приблизительно та же: друзей бы почти не осталось – одни поклонники.
Так вот, как я уже сказала, я с трудом себе представляю, как описывают современную литературу критики. А точнее, я не знаю всех подробностей и деталей, хотя в целом нисколько не сомневаюсь, что они говорят исключительно о видимом, а не о реальном. Ибо в задачу критиков как раз и входит завернуть в более-менее привлекательную обертку какой-нибудь уже совсем несъедобный и залежавшийся продукт, каковым в данный момент и являются стихи. Кроме того, критики обращаются к читателям, то есть к наиболее активной и привередливой части общества потребления, поскольку роль желудков у них выполняют мозги, всегда считавшиеся чуть более сложной составляющей человеческого организма. Так что деталей я не знаю, но приблизительно в самых общих чертах об оценках состояния современной литературы, высказываемых так называемыми специалистами, догадываюсь. На самом же деле, реальное положение дел таково. Поэты все больше сбиваются в стада, а прозаики, по крайне мере некоторые из них, пока еще могут позволить себе держаться несколько особняком. Более того, я заметила, что если прозаик постепенно ассимилируется в каком-нибудь творческом коллективе, то со временем он тоже может перейти на стихи. Просто для этого ему необходимо почувствовать рядом с собой локоть товарища и ощутить себя в сравнительной безопасности от окружающего мира. И это понятно: в смысле, понятно его стремление сменить сферу деятельности. Ясно ведь, что самый обычный набор текста отнимает у человека, сочиняющего прозу, значительно больше сил, чем весь процесс написания стихотворения у поэта, поскольку в романах и повестях все-таки элементарно больше букв. Это и делает занятие поэзий в современных условиях гораздо более удобным и практичным. Другое дело, что позволить себе такое могут далеко не все.
Причины, из-за которых современная литература стала развиваться именно так, в принципе не столь уж и существенны. Ибо куда важнее знать, что именно происходит вокруг нас, а не почему. Последнее не имеет особого значения еще и потому, что сколько бы люди не рассуждали об истоках того или иного явления, они все равно не смогут ничего никогда изменить. Тогда как осознание реальности способно хотя бы немного помочь им в ней ориентироваться. В данном случае можно предположить, что занятие прозой на протяжении девятнадцатого и отчасти двадцатого столетий было во многом именно мужской прерогативой – особенно, конечно, в девятнадцатом веке. Поэтому со временем и само слово «прозаик» стало если не синонимом «мужчины», то, по крайней мере, начало вызывать вполне устойчивые ассоциации с особью мужского пола, ну, разве что с несколько отклоняющейся от нормы квадратной головой. Классическим примером такого прозаика является Лев Толстой, как, впрочем, и уже упоминавшийся тут Солженицын. Так что личности, посвятившие себя прозе, скорее всего изначально гораздо меньше нуждались в каком-либо дополнительном объединении, чем поэты, поскольку вполне могли опираться на укорененное в мужской природе чувство солидарности. А вот поэзия, наоборот, со временем стала чуть ли не женским занятием – чем-то наподобие вышивания или вязания. Парадоксальность же ситуации заключается в том, что обкатанные веками представления о поэзии, в соответствии с которыми настоящий поэт должен быть подчеркнуто одинок и далек от людей, теперь вступили в слишком явное противоречие с природной разобщенностью женщин, в том смысле, что такое сочетание фактически обрекало поэзию как жанр на полное исчезновение, поскольку делало ее абсолютно бессильной перед лицом грубых и стихийных сил природы. И вот тут, наконец, у сочиняющих стихи индивидуумов – преимущественно женщин или же, на худой конец, бледных женственных юношей – и заработало то, что академик Павлов, насколько я помню, называл, приобретенными инстинктами, ибо создавать какую-либо новую идеологию и призывать поэтов объединяться в данном случае просто-напросто означало бы уничтожить ее как жанр, правда, уже не перед лицом природы, а в глазах читателей, которые, лишившись своих романтических представлений, отказались бы ее потреблять. А поскольку занятие поэзий во многих отношениях все-таки является гораздо более практичным и удобным, чем проза, то в ее полном исчезновении никто из ее творцов не был заинтересован. Поэтому, вероятно, и те слабые попытки объединить поэтов в группы под знаменами различных идей, как это происходило, например, в начале двадцатого века, когда на смену символистам приходили акмеисты и т. п., так и не получили дальнейшего развития. Поэты, как и современные политики, более не нуждаются в каких-либо идеях, так как могут спокойно опереться на свои инстинкты. Более того, обозначившийся было дисбаланс по половому признаку между жанрами сейчас тоже в значительной степени преодолен. В частности, в настоящий момент можно уже наблюдать, как ряды поэтов опять начали пополняться представителями «сильного пола», в том числе и из бывших прозаиков с нестандартными головами, в то время как прозаиками теперь довольно часто становятся женщины. Последнее обстоятельство я объясняю еще и тем, что женщины гораздо больше наделены способностью к быстрому набору больших объемов текстов на компьютере. Не случайно ведь Достоевский, который жил еще во времена, когда писателям приходилось водить пером по бумаге, ближе к концу жизни пришел к тому, что стал диктовать романы своей жене, то есть фактически использовать ее в качестве живого компьютера. И тем самым он, между прочим, значительно предвосхитил многие процессы, которые происходят в современной литературе, в то время как его идеи оказали на нее абсолютно ничтожное влияние.