________________
Кадзу устремляет взгляд в голый гостиничный потолок. Плечо согревается дыханием, и он не решается посмотреть на нее. Разметавшиеся кляксой по подушке волосы щекочут руку, и Кадзу садится на кровати, сбив одеяло в паху. Так он еще никогда не лажал. Смачно, с размахом, вкусом и кайфом. Мэй за его спиной со вздохом переворачивается, продолжая сон, и он запрещает себе оборачиваться. Чтобы не запоминать ее такую — томную, сонную, нежную, беззащитную и откровенную. Но выдернуть из памяти ночь не выйдет, Кадзу слишком хорошо умеет не обманывать себя. Поэтому он поднимается и идет в душ, не закрывая дверь. Оттуда просматривается вход в номер, и он ни на секунду не спускает глаз с него. Смотрит, не давая себе думать, смывает следы пребывания Мэй. Вода хлещет по телу, вылетая на сухой пол. Потом надо будет наступать аккуратно, чтобы не поскользнуться. Дурацкий пакетик с гелем для душа заставляет на секунду отвлечься — уголок никак не хочет отрываться, и Кадзу цепляет его зубами, ощущая во рту пластмассово-персиковый привкус, а когда поднимает глаза, Мэй молча ступает на плитку. На ней огромный махровый халат, который она не потрудилась завязать. Мэй впивается в его взгляд, ищет в нем что-то, и Кадзу знает, что. Поэтому он старательно прячет это, на что она качает головой. Кадзу читает в этом жесте разочарование и сглатывает слова, сжимая зубы. А Мэй в два шага преодолевает расстояние между ними и закрывает душевую кабину, отрезая их друг от друга. Кадзу зажмуривается, когда напоследок она прижимает ладонь к створке. Он остается один на один с тошнотворным, слишком сладким запахом персика.
_________________
Весь полет Мэй смотрит в серую дымку за иллюминатором. Кадзу не пьет эспрессо и, кажется, не делает ни единого движения. Только на выходе из самолета, проходя мимо улыбающихся стюардесс, позволяет себе незаметно коснуться волос Мэй кончиком носа, вдыхая тонкий аромат.
Когда она видит среди встречающих отца, в носу начинает щипать. Очень хочется кинуться к нему через толпу людей, распихивая всех локтями, чтобы уткнуться носом в грудь и ощутить себя вновь маленькой девочкой. Ей так грустно и плохо, и папа всегда был тем, кто отводил от нее все беды. Мэй прекрасно понимает, что с ее теперешней проблемой он не в силах разобраться. Поэтому Мэй натягивает на лицо улыбку и ускоряет шаг. На мгновение она чувствует, как ладонь Кадзу сжимает ее пальцы. Коротко, порывисто, но так вкрадчиво. А потом отпускает. Мэй оборачивается, ныряя в объятия отца. Кадзу по-деловому жмет Кину руку и ловит ее взгляд. Одними губами шепчет, но Мэй слышит. И от этих слов становится так пусто, что она хватается за отцовский пиджак что есть силы, чтобы остаться на ногах. Он ее отпускает. Отпускает.
— Прощай, бесценная…
__________________
Этот сон преследует ее три года. Иногда появляется ощущение, что кошмар покинул ее, когда несколько недель она вместо бросающего в пот ужаса наблюдает глухую темноту. Тогда Мэй начинает потихоньку надеяться, вместе с тем настойчиво запрещая себе веру. Ведь так бывает всегда — черное на контрасте с белым всегда кажется еще темнее. Чтобы было побольнее, сначала нужно одарить небывалым счастьем. Мэй не знает, кто во Вселенной отвечает за подобное – Бог, дьявол или какие-то другие материи типа инь и ян. Да это и не важно, в сущности говоря. Ее персональный ад навсегда запечатлелся в номере банкогского отеля, в котором плотная, как деготь, ночь затыкает ей рот липкой ладонью. И все, что ей остается, беспомощно озираться в комнате, полной мертвецов. В комнате без дверей.
Поэтому, когда она снова резко садится на кровати, словно марионетка, дернутая за нитку кукловодом, она не знает, сон это или явь. В этом может помочь разобраться только фигура, сидящая на краю, аккуратно отодвинув одеяло, и оглушающе пахнущая сандалом с ладаном. Мэй давится вопросом, поглощая темноту глазами. Как же она скучала. Господи.
— Я завершил все дела. Я со всеми расквитался. Расплатился со всеми, кому был должен. Остался только тебе, — Кадзу замолкает, переводя взгляд на дверь, — и ей.
— Я тебя не звала, — только и может вышептать она, молясь, чтобы дочь не проснулась. Или, на самом деле, чтобы проснулась. Мэй очень устала быть одной. И не быть счастливой.
— Знаю, — он грустно улыбается, запускает ладонь под куртку и несколько секунд вертит в руках нож. Потом берет его за лезвие и протягивает Мэй рукояткой вперед, — ты можешь сказать, что я напал на тебя и ты защищалась.
Вдох застревает в горле колючим, как репейник, комком. Мэй не может поднять руку, чтобы взять оружие. Никогда не сможет. Не для того, чтобы направить в него.
— Я задержался, но я вернулся навсегда, — Кадзу опускает взгляд в белые простыни, — Прости меня.
Он хочет еще что-то сказать, но за его спиной открывается дверь. Теперь очередь Кадзу терять способность говорить. На пороге стоит его дочь. Трет сонные глаза кулачком, сжимая в другой руке ухо зайца, волочащегося за ней.
— Мама…
— Все хорошо, солнышко, — Мэй хлопает рядом с собой, и девочка, прошлепав по полу голыми пятками, карабкается на кровать, тянет мать за руку, чтобы та легла рядом, и Мэй любовно обнимает ее, гладит волосы, поправляет ворот ночной рубашки.
— Как ты прошел мимо охраны? — тихо шепчет она, когда ребенок начинает посапывать.
— Тебя охраняют дилетанты, — Мэй слышит усмешку, и улыбается в затылок Сайери, пока ее к себе не разворачивает Кадзу, мягко обхватив пальцами за подбородок. Он очень близко, и Мэй кажется, что грохот ее сердца может перебудить весь дом. Его взгляд, полный безоговорочного обожания, скачет по лицу, и Мэй, наконец, расслабляется. — Найми меня. Остальных можешь уволить.
Мэй послушно кивает и погружается в сон. Теперь она точно знает, что кошмар не вернется.