— Фёдор, пригляди, чтобы всё чинно было, я пойду, притомился.
Встал, поклонился гостям и соратникам, подозвал Дороню:
— Проводи до покоев.
По скрипучей лестнице поднялись в терем, дошли до опочивальни. Князя покачивало — крепка оказалась романея. Хворостинин отворил дверь.
— Зайди, перемолвиться надоть. Да свечу зажги, огниво на столе у поставца лежит.
Дороня вошёл, зажёг свечу. Хворостинин прошагал к лавке, тяжело опустился на бархатное покрывало, снял с головы тафью. Кивнув Дороне на скамью, промолвил:
— Садись... Недруга твоего, десятника Куницына, с вестью отправил к воеводе Воротынскому в Серпухов, подальше от себя. Не люб он мне. Худой человек. И Богу молится, и с чёртом водится. Ведомо мне про него. Многим служил, перемётчик подлый. Умеет блином масленым в рот залезать. Его руками множество чёрных дел содеяно, а персты кровью пачканы.
— Оно и видно, глядит лисой, а пахнет волком.
— Верно, он и лицом с лисой схож... Перед отъездом всё про тебя выведывал, меня предостерегал, молвил, вор ты беглый. О том тебя спрашивал...
— Я ответил.
— Ответил, да только взор отвёл. Меня не проведёшь. Неспроста пытаю. Хочу просить остаться. Мне верный человек нужен. Коль согласен, молви правду. Я тебе не ворог, жизнью обязан. Слова твои в себе утаю.
— Что ж, просил князь, слушай. — Дороня обхватил колени пятернями, повёл сказ: — Прежде меня Дорофеем Шершневым величали. Род наш ведётся от повольников новгородских, от ушкуйного ватмана Шершня. А как остарел предок, осел на награбленном добре, расторговался. Только пословица не мимо молвится — всё добро, да не всё в пользу. Видно, кровью полита была та добыча, не принесла она покоя и довольства роду нашему. Изрядно претерпели мы, да всё больше от великих князей московских. — Тяжко вздохнув, казак продолжил: — Прадед мой, Никита Шершнев, с московскими боями на Шелони ратился, после в Псков бежал, оженился, торг немалый наладил, льном и иным товаром... Только новый великий князь московский дело отца продолжил. Подмял-таки Василь Иванович Псков под себя. Кончилась псковская вольница, под рыдания горожан увозили вечевой колокол и три сотни боярских и купецких семей. Вместо них московских прислали. Боярам да дворянам земли псковские с людьми отдали, купцов в Серединном городе поселили. Они же, под опекой наместников из Москвы, старое купечество потеснили. И не только в торговле притеснение и разорение горожане терпели. Уже к нынешнему государю, лет двадцать назад, семь десятков псковичей уважаемых ездило, с жалобой на бесчинства наместника Ивана Турунтая-Пронского.
Хворостинин вставил:
— Знавал князя Ивана Ивановича, упокой Господи его душу. Утоплен в прошлом году по царскому приказу.
— На всё воля Божья... Государь на расправу щедр. Славно попотчевал он и челобитников псковских в Островке селе: наземь нагих заставил лечь, обливал горячим вином, палил бороды, жёг свечами... Средь тех псковичей дед мой был... Недолго после прожил: от такого сраму вскорости отдал Богу душу... На том мытарства наши не иссякли. Мало того, что война, мор и голод наш род проредили, ещё беда пришла. В прошлом годе, зимой, пал Изборск. Царь обвинил в измене некоторых из своих воевод, новгородцев да псковичей. Мол, ссылались с беглым князем Курбским и польским королём Сигизмундом, клялись с ним супротив Москвы идти. Царь розыск учинил, а по весне повелел многих людей неугодных на Москву выслать...
— Ведаю о том, — нарушил повествование Хворостинин.
— Ежели ведаешь, ведай и то, что и моё семейство порешили выгнать из родного дома... Мало того, что из Среднего города выжили, так ещё и новые хоромы, строенные отцом в Окольном городе неподалёку от Петровской башни, отбирать пришли... Кровь у нас повольницкая, буйная: не стерпел отец, стал гостей незваных охаивать. Дошло дело до кулаков. Я с двумя братьями стеной за отца встал. Когда нас одолевать стали, за нож взялся, кровь пустил. Отца и братьев скрутили, а я утёк... Едва из города выбрался. Благо знал один из старых тайных ходов, что под землёю за стены ведут. Таких в Пскове немало, а этот старший брат обнаружил, когда под домом подвал копали. Ход из Серединного города, от Куричьей башни, мимо Петровской, был прокопан к древнему дубу на берегу реки Псковы. Кто копал и зачем, неведомо, видимо, давно было. Со стороны Крома он от старости обсыпался, а от нашего дома до дуба остался в целости. Отец велел о нём молчать, молвил, может, пригодится... Прав оказался родитель... В лесу, под Вязьмой, повстречал ещё одного горемыку — бывшего служилого человека, Севрюка Долгого. Он от несправедливостей на Дон уходил. С ним и подался.