— Я.
— Слышал о твоём деле славном. Сказывал мне о нём Евлампий, и Ульянка рассказывала.
Сердце Дорони застучало: «Не забыла, помнит».
Стена ломится, а добро помнится. Дороню встретили с радостью. Хозяин пригласил в дом, накрыли на стол. Не богато, но от души. Всяк рад защитника попотчевать. Поели, выпили по чарке, завели разговор. Только мало казак слушает да говорит, всё больше на Ульяну поглядывает, будто воду родниковую пьёт да напиться не может. Ульяна смущается, отводит взор изумрудный. Но не вечно древу расти. Свечерело, пришла пора расставаться. С хозяином попрощались во дворе. Дороня отвязал коня, увёл за ворота. За ним потянулись Евлампий и Ульяна. Евлампий взял казака под руку, отвёл в сторонку.
— От себя и от Ульянки земно кланяюсь. Прости, одарить нечем. Спалили крымчаки избу со всем добром, разорили хозяйство. Бывали у вороны большие хоромы, а ныне и кола нет.
— Не затем явился. Проведать. И ещё просить хочу, дозволь к Ульяне наведаться?
Евлампий почесал безволосое темя.
— Приходи, мне-то что. Она бы не воспротивилась. До тебя сватать её хотели, да в нынешний набег посекли крымчаки жениха... Так-то. — Старик попрощался, обернулся к дочери. — Ульянка, проводи спасителя своего.
Евлампий ушёл, оставив молодёжь наедине. Ульяна подошла, встала напротив:
— Ну что, пойдём?
Теперь Дороня мог рассмотреть её ближе. Не высока, не величава, не пышнотела, но стройна. И пусть брови не соболиные, зато как хороши те, что есть, — пожелтевшие прямые былинки над глазами. Дороне мила такая. Кому что по нраву — одному сосна, другому берёзка. В той же посконной белой рубахе с мелкой красной вышивкой по вороту, в выцветшем синем сарафане, онучах и лаптях, с берестяной перевязкой на голове, она всё равно казалась Дороне царицей, хоть и не приходилось ему видеть жён государевых.
Ульяна смутилась, потупилась:
— Татары всё отняли, дом с утварью и пожитками сожгли.
Конь коснулся руки казака тёплыми влажными губами. Дороня погладил гриву буланого, с белой звёздочкой на лбу, жеребца:
— Что Буйнак, в конюшню захотел? Ну, пойдём. Веди, Ульяна.
Молча, неспешно двинулись узкой пыльной улочкой.
— Как же вы теперь? — Дороня первым нарушил молчание.
— Что нам в Заразске? Старший брат утоп, две сестры в младенчестве умерли, мать во время мора, дома нет... В чужой избе разве житьё. У дядьки Фёдора семеро по лавкам, да и дела торговые худо идут. Обуза мы им.
Дороню словно в прорубь бросило:
— А выходи за меня! Избу поставим, жить по-доброму начнём. — Глядя в манящую зелень Ульяниных глаз, добавил: — Люба ты мне!
Девушка отпрянула. От слов, от небесной синевы устремлённого на неё взгляда, от мужественной красоты. Такие молодцы по сердцу многим девицам и жёнкам. Для неё ли такой? Боясь признаться самой себе, что ещё на поле запал ей в душу казак-спаситель и что все эти дни думалось только о нём, сказала:
— Экий ты бойкий. Думаешь, если вызволил меня из беды, то должна косу на две распустить да женою твоей стать?
— Знать, не люб я тебе? Слышал, жениха твоего татары убили.
Ульяна отвела взгляд:
— Убили. Многих убили. Только не жених он мне был. Не миловались, не любились. Пришлась я ему, вот и надумал сватать. Коли случилось бы, батюшке перечить не стала.
— А если сватов зашлю и у батюшки твоего благословения попрошу, согласишься? — горячился Дороня.
— Не ко времени разговор. Что люди скажут: «Жениха потеряла да спешно другого нашла». Опричь того, татары брата батюшкиного убили в сельце, избу сожгли. Жена его с троими детками тоже у дядьки Фёдора живёт. Негоже на слезах о сватовстве речь вести. Да и батюшка не позволит. Он у меня с норовом... Не хочет оставаться, молвит, стар сызнова начинать. Недолго нам в Николе Заразском быть. Через пять дён на Москву уходим ко второму брату. Батюшка говорит, там покойнее, от татар дальше.
— А что у брата — изба?
— Да, в Кузнецкой слободе, за Яузой, недалече от церкви Никиты Мученика. Прохором Гудой кличут, его там все знают. Проша наш умелец, просуг к железу имеет: от меча до серёжки и колечка — всё выковать может. — Ульяна потупила взор. — И у меня колечко с серёжками были, татары забрали. Ничего, Проша ещё подарит, он мастер. За то и в Москву позвали.
— К доброму мастеру и талан идёт. А я вольный казак, дома нет, не богат, и зипун дыроват. Кому такой жених нужен, да ещё без ушей?
Ульяна посмотрела на Дороню, будто только что увидела его светло-русые космы.
— Что, негож такой? Только не думай, не вор я. Татарин резал. Да чего уж речь вести! Прощай, красавица! Видать, не судьба нам вместе быть. — Дороня дёрнул коня за повод, побрёл к кремлю.