Хворостинин схитрил: отдал часть хором и клетей греческому торговцу, оставив место в Зарядье и своему семейству. Был у него дом и за Неглинкой, и усадьба недалече от Москвы, и поместье у Коломны, где он любил жить, но дела требовали быть ближе к царю. Исходя из этого, прибыл Дмитрий Иванович на Никольскую в Китае. Сюда перебралась и семья. О прибытии воевода известил заранее.
Великая радость случилась в доме Хворостининых — в животе и здравии возвратился князь-победитель Дмитрий Иванович. Счастье жене, детям, дворне, что любит и почитает строгого, но справедливого господина. За накрытым столом празднуют встречу. Недалече от себя, как равного, посадил Хворостинин соратника и помощника своего. Щедр хозяин, обилен яствами стол: ешь, пей, гуляй. Только не пьётся Дороне, не гуляется. Все думы казака об Ульяне. Князь глянул раз, другой, спросил:
— Что пригорюнился, Дороня? Ёрзаешь, будто тебе репьёв под гузно подложили. Али не любо в моём дому?
Дороня уставился в чару с вином:
— Любо, князь, мне бы...
— Вот я недогада! — Хворостинин стукнул ладонью по столу. — Как же я про зазнобу твою забыл! О ней печалишься? Не терпится отыскать любую?
Дороня покраснел, потупился.
— Не тужи, казак, пошлю с тобой деда Никодима, он отведёт.
— Не надо, сам я, — встрепенулся Дороня. — Дозволь уйти.
— Ишь ты, спрянул, будто стрела с тетивы. — Хворостинин рассмеялся, за столом подхватили. Кто-то бросил:
— Торопыга обувшись парится.
Князь утёр слёзы:
— Ладно уж, иди, ищи свою голубицу. Только к вечеру возвращайся, назавтра меня к государю звали, можешь понадобиться.
Воро́тник Никодим долго объяснял, как найти Кузнецкую слободу в Заяузье, Дороня кивал, но вникнуть в хитросплетенья московских улиц не мог, мешали мысли об Ульяне.
Старик отступился:
— Вижу, не возьмёшь в толк. Иди уже, люди добрые путь подскажут. Да смотри, не задерживайся. Сторожа к ночи поперёк улиц рогатки поставит. В Москве лихих людей полно, опасайся.
Дороня торопливо зашагал по улице, что раньше называлась Сретенкой, а ныне обрела название Никольской по монастырю Николы Святого. Коня Дороня не взял, отговорил дед Никодим: оно и лучше размяться после долгой скачки да сидения за пиршественным столом. Шёл, смотрел по сторонам. Как живут на Москве? Стрелец провёл лохматого, одетого в рубище колодника, в обрат проехала запряжённая саврасыми колымага, обитая жёлто-золотистой камкой. За ней двое верхоконных в зелёных становых полукафтаньях и колпаках. Не иначе боярин высокородный или гость именитый. В окошко выглянуло хмурое бородатое лицо в куньей горлатной шапке. «Боярин», — смекнул казак. Навстречу важно шагал пожилой длинноносый и длинноволосый иноземец в круглой, красного бархата, шапочке с перьями. Короткий синий плащ басурманин накинул поверх мышиного кафтана без рукавов, со стоячим воротником. Чулки на худых ногах и набитые конским волосом и ватой панталоны тоже были серыми. Гость брезгливо ступал по деревянному настилу, боялся замарать чёрные узкие башмаки. Дороня ухмыльнулся: «Как есть петух, только не кукарекает». Вспомнился Фабиан, австриец, коего он спас от смерти и освободил от турецкого плена: «Где горемыка? Жив ли?» Иноземец уловил интерес Дорони, прикрыл ладонью объёмистый кошель на поясе. Казак проводил фряга взглядом и... Столкнулся с тщедушным, бледнолицым человеком в коричневой суконной ферязи. На дощатый настил упал свёрток.
— Господи Боже мой! Книга! — Незнакомец схватился за тёмно-русые с проседью волосы, затем кинулся к свёртку. Присел, осторожно развернул синюю атласную материю, взял в руки толстую книгу. Ощупав чёрный кожаный переплёт с медными бляшками, отстегнул замочки, раскрыл, трепетно полистал страницы, облегчённо произнёс:
— Слава тебе, Господи! Не порушена.
Дороня коснулся его плеча:
— Прости, мил человек.
— Бог простит. — Незнакомец закрыл книгу, застегнул замочки, бережно, словно дитя, укутал в атлас.
— Ладно писано, у нас в Пскове так не пишут, — произнёс Дороня, желая сгладить неловкость.