— Ну так как же, детка? Выходит, я — баба? А? — За что и получил «здоровенного черта». Не обиделся— засмеялся и положил трубку. Ладно, комбат, поживем — разберемся, кто из нас мужчина. А пока— дело, и только дело!..
Николай Пряхин — командир центрального пулеметного расчета, он же сейчас и наводчик,— держится как пограничник на посту. Милый парень. Даже при призрачном свете ракет видно, что очень ясноглазый, как будто бы для него и не было этих страшных бессонных ночей. Честное слово — чудо-богатырь с плаката. Немногословен? «Живы будем — не помрем. А не помрем — отобьемся. Выдюжим».
Вторым номером у Пряхина маленький лупоглазый Митя Шек. Этот заметно сдает: поясной ремень небрежно перекручен, обмотки сползают с худых голеней, как змеиная кожа. Озяб бедный белорусич что кочерыжка,— зубами клацает, шмыгает простуженным .носом, то и дело дует на руки, отогревая пальцы. И дремлет, скользя спиной по осклизлой от сырости тыловой стенке траншеи. Пряхин несильно встряхивает его за мокрый воротник шинели. Митя вздрагивает, открывает один очень круглый глаз и угрожающе лязгает затвором пулемета.
— Оставь,— вполголоса приказывает Пряхин,— наводку собьешь.
Митя успокаивается не сразу. Блажит:
Опять герман? Кляп яму у рот.
Тихо!— увещевает Пряхин. — Шебутной какой. Не смей дрыхнуть, тебе говорят.
Третьим в расчете — пожилой пулеметчик с ласковой фамилией Мамочкин. Он «отдыхает» тут же в траншее в боковой открытой нише, как в посудном шкафу на полке. Как только забился туда, бедняга. Пряхин хотел его разбудить. Я не велела: пусть спит, пока тихо. Такие ниши-полки есть по всей траншее, и в них во время передышки по очереди спят бойцы, если это можно назвать сном.
Пулемет у Пряхина оказался в полной исправности, но в чистке и смазке, разумеется, нуждался.
Я как-то сразу поверила в Пряхина. И не только потому, что он с двумя солдатами шестые сутки стоит на огненном рубеже, отражая бесчисленные контратаки,— в холоде, голоде, бессоннице. Я знаю, в бою нет предела физическим и духовным силам нашего солдата. В этом я убедилась сама. И не раз. Пряхин чем-то мне напомнил сержанта Непочатова из Сибирской дивизии, которого я считала незаменимым своим помощником, своей правой и верной рукой. Тот был такой же несуетный и немногословный. И такой же ясноглазый. И даже интонации те же, да и слова схожие: «Вы о нас не беспокойтесь. В случае чего, мы отсюда ни шагу...» Конфузился молодой сибиряк, что я его, в отличие от всех прочих, по имени-отчеству величала. Поначалу, видно, принимал за насмешку, а не как дань уважения. Ах, Василий Иванович!.. Ни разу, с самой первой встречи и до последнего его дыхания, мне не пришлось в нем усомниться. Верила, как себе, и даже, кажется, больше. Пожалуй, и Пряхин такой.
Вот что, сержант... — Хотелось бы им сказать что-то значительное. Самое важное в данный момент. Но ничего такого в голову не приходит. Да и слов подходящих сразу не найдешь. А агитировать этих ребят не надо. Да и не умею я. Вот комиссар Юртаев или все тот же Дима Яковлев нашли бы подходящие слова.
Вот что, товарищ Пряхин. Я хочу сказать, что вы молодцы. Так держать. И еще... потерпите самую малость. Вот придет старшина и...
Да ведь мы не жалуемся,— смущенно пожимает плечами пулеметчик. — Как нам — так и всем. Честь и место одинаковы. Вот курнуть бы...,Хоть бы разок затянуться. Верите ли, без курева нос одеревенел. Еда — уж ладно... а...
Я прикинула: в моей пачке «Звездочки» — двадцать пять гвоздиков. Не считая Соловья, у меня восемнадцать человек. Значит, по одной папиросе — восемнадцать. И еще по одной на каждую огневую точку — шесть. И одна Соловью.
- Держите, сержант. Вам — четыре штуки. На всех.
Вот это так да!.. Живем. Митька, закуривай! Митя, Мить, да проснись же ты. На, покури. Э... не хватай. Только одну. Вторая Мамочкину. А последняя— «на сорок»...
Не прощаюсь, ребята. Еще приду. И не раз.
Может, позицию сменить? — Пряхин не то спрашивает, не то мысль вслух высказывает.