А давно не меняли?
Как встали — так и ни с места.
Надо. А то засекут. А присмотрели?
Есть местечко на примете. Да ведь не в том дело, что засекут,— везде несладко: куда ни попало садит, анафема,— а в том, чтобы огонь способнее вести.
Тогда подождем до рассвета. Я хочу сама посмотреть.
Лады. Извините, что не по форме. Верите ли: язык как мельничный жернов. Да и соображение... не того. Что-то хочу вспомнить вроде бы важное, вот-вот поймаю,— ан нет, не схватить...
Ладно, сержант, все это пока не столь важно. Счастливо...
Нет, каков? И глазом не моргнул. Как будто так и быть должно, как будто женщина — командир роты — обычное дело. Ну и выдержка!.. Этот цену себе и своему званию знает. Что бы там про себя ни подумал, но даже вида не показал. И конечно же, не из равнодушия.
Вот Мите Шеку пока все равно. Ей-же-ей, он даже не заметил, какого я пола. Ему сейчас хоть столетнюю бабушку в командиры — реакции не будет. На время все эмоции отключились, кроме одной — самозащитной, да и то, скорее, инстинктивной: «Опять герман?..» Едва жив, буквально валится с ног, а не только готов .встретить врага, но и угрожает!..
Таким верю. И верую в свою счастливую звезду, А то, что она у меня есть,— это точно.
По-змеиному шипели вражеские ракеты. Взлетали и падали непрерывно. Разбрызгивали холодный огонь, забивая мертвенным и каким-то отраженным светом всю мелкую глубину нейтральной полосы. Она казалась пустыней без признаков жизни и при ракетном освещении очень походила на рябую поверхность Луны, как ее изображают на рисунках в учебниках астрономии: кратеры-воронки — больше ничего.
Сейчас окружающий мир представляется нереальным, как бы вырванным из земного бытия. И если бы у кого-то из нас была возможность отвлечься и желание дать волю воображению, пожалуй, можно было бы сочинить высокопарный пролог к роману на грани фантастики. Скажем, так: «Высшее воплощение материи— Человеческий Разум — призван служить Гению Добра во Вселенной. Иначе наступит безумие. Так было. Так есть. Главный буйнопомешанный, заранее осужденный историей на бесславный конец и возмездие маньяк с бредовыми идеями всемирного господства, с одобрения себе подобных, с попустительства и молчаливого согласия тихопомешанных объявил войну Жизни на планете Земля. „Дранг нах Остен! — наг тиск на Восток... Это началось в Берлине...»
Дойдем!.. — Это я неожиданно для себя высказала вслух.
А юшки? — тотчас же с готовностью отозвался Соловей.
Тебе же попало от комбата за «аюшки». Уже забыл? До Берлина, говорю, дойдем.
А то как же,— игнорировав мое замечание, подхватил связной. — Не дойдем, так добредем. Не добредем— доползем, но все равно там будем.
Только так, а не иначе. А ты, оказывается, молодец.
Так ведь, товарищ старший лейтенант, не сегодня как-нибудь сюда попали. Смекаем, что к чему. Пришли. Тут пулемет сержанта Забеллы. Где ты, Василь? — негромко позвал Соловей.
Никак, это Соловей? Здорово! Чего прибежал? — откуда-то вроде бы из-под земли послышался простуженный голос.
Потом ворчание в боковой нише:
Залезть-то не диво, а вот выбраться как... Илюхин, подсоби. Не видишь?
Соловей, помоги и ты,— приказала я, полагая, что сержант с красивой фамилией Забелло — человек не первой молодости.
Небось выкарабкается,— небрежно отмахнулся связной.
И сержант выкарабкался и оказался совсем молодым: низкорослый, кряжистый и очень рыжий. Его каска отдыхала на бруствере, а пилотку он уронил, выбираясь из «спальни», и даже при неверном ракетном освещении голова пулеметчика казалась краснее подосиновика. «А глаза наверняка зеленые, как трава,— подумала я. — Бесовские и плутовские, как у всех рыжиков».
Здорово, сестричка! — явно обрадовался сержант Василий Забелло. И бесцеремонно уставился мне в лицо.— Сколько лет, сколько зим?
Здорово, братишка,— ответила я в той же тональности. — Верно, давно не встречались. Соловей, если ты будешь строить сержанту такие гримасы, рискуешь навсегда остаться кривым. Как дела, товарищ сержант? Докладывайте. Я— командир роты.
В расчете Забелло не три, как я думала, а четыре человека. Потому-то он и имел возможность забиться в нишу на часок-другой. С непередаваемым наслаждением рыжик выпускает через широкие-ноздри незабористый дымок от «Звездочки» и беззлобно жалуется на пулеметчика Илюхина.
— Верите ли, и знудит, и знудит, как баба худая (ох, извиняюсь!). И все ему не так. То холодно, то голодно, то перину подавай. Вот уж немилый мужик, доложу...
— А ведь вам. сержант, не целоваться,— прерываю я жалобу, как не стоящий внимания пустяк. — Ведь верно? Илюхин, где ты там? Подойди.
До того солдат измотан — возраста не определишь? можно дать и двадцать, и все сорок с гаком. На дочерна закопченном лице — выражение покорной угрюмости.