Мне .пришлось задержаться во взводе Кузнецова. Он опять пожаловался на солдата Воробьева. Умолял чуть не со слезами:
— Уберите этого начальника паники! За-му-чил, проклятый. Только им и занимаюсь. С поста самовольно ушел! Давеча блажит: «Танки!» Всех новичков взбулгачил. Попросите комбата: пусть переведет в хозвзвод.
Но беспокоить комбата сейчас нельзя: ему не до Воробьева. Да и бесполезно,—вначале отшутится: «Что ты, баба, белены объелась? Здоровенного лба — в ездовые?! Лошади будут хохотать», а потом выдаст по первое число: «А нестроевых я куда дену?! А ты тут — кто?»
И возразить будет нечем. Права командира в боевой обстановке не ограничены, вплоть до крайней меры. Но не дай бог марать руки даже в самый критический момент боя. Это я и видела, и испытала: не только юному офицеру Кузнецову — никому такого не пожелаю. Но нельзя же, чтобы командир так нервничал перед сражением. Меры принять просто необходимо. И немедленно.
Неожиданно для себя я рывком схватила Кузнецова за наплечный ремень, притянула к себе и зашипела ему в лицо:
— Чего психуешь?! Из-за пустяка!.. На нас солдаты смотрят!.. — И ужаленная жалостью, тут же остыла. Сбросив с правой руки тяжелую рукавицу, опять неожиданно для себя, как маленького, погладила своего взводного по холодной шершавой щеке. — Нельзя так, дорогой мой. Приказываю: Воробьева на боевой пост не ставить! Упрячь его в свою землянку и не выпускай. Объяви домашний арест. Пусть он ленты на весь взвод набивает. Хоть какая-то будет польза. Это пока. Потом разберемся. Он у меня отведает трибунальской каши! Досыта. Рапорт черкни. В двух словах. Подпиши. Приду — передашь. Ясно?
— А если он...
— Ничего не «если». Он и носа не высунет, заячья душа. Соловей, ты помнишь Денисюка?
— А чего мне его, падлу, помнить? — заворчал связной. — Жалко, что промахнулись. Собаке — собачья смерть...
Да нет, не жалко. Хорошо, что промахнулась! Всю бы жизнь, сволочь, снился.... Да, было дело!;. Как-нибудь расскажу своим командирам.
К девяти часам утра снег прекратился и видимость улучшилась. Полоса вражеских окопов отчетливо обозначилась сизыми дымками жилых землянок.
Греются, стервы,— с черной завистью обронил Соловей, шмыгая простуженным носом.— А это что? Скирды не скирды... Вчерась не было такого...— Оторвавшись от окуляров бинокля, он глядит на меня с вопросительной тревогой. А я гляжу в перископчик и тоже не сразу соображаю, что это за конусообразные, чуть посверкивающие неотразимой белизной кучи в ближайшем немецком тылу: Соловья подковыривает комсорг Вовка Сударушкин:
В очках, а не видишь! Ивы это плакучие. Ишь какой иней. Куржак, как говорит Павлик Седых. — Вовка, закончив инструктаж комсомольцев роты Игнатюка, остался дежурить на правом фланге — вроде порученца. Левый по уговору опекает капитан Парфенов.- В центре на батальонном НП — комбат и капитан Ежов с представителями — «толкачами» с «верхов» и вездесущей корреспондентской братией.
С гнусавым визгом заблажил «дурило», выплюнув снаряды сразу из шести стволов. С небольшим недолетом. На нейтралке брызжут и оседают черно-белые снопы, промерзлые комья земли обрушиваются на наш бруствер.
Ий-о-го-го-вззы-ой!..— Опять шестиствольный. Взводный Сомочкин машинально хватает меня за рукав шинели. Маленький, перезябший, он похож сейчас на взъерошенного воробышка. Изумляется:
— Фу, гадость. Как взбесившийся жеребец... — Это он о шестиствольном. Никогда я не слыхала песни взбесившегося жеребца, но что-то, видимо, похожее.
- Омерзительная музыка. Но у «скрипуна» голос, еще отвратительнее. Трудно к этому привыкнуть.
По курящимся дымкам вражеских жилищ из нашего ближнего тыла дают залп сразу несколько батарей, с прицельной точностью. На заснеженном чужом бруствере появляются темные проплешины.
— Молодцы, боги войны! — радуется Вовка Сударушкин.
И сейчас же на наши позиции и ближние тылы обрушивается артиллерийский шквал. Знакомая картина. От ураганного дыма, тошнотворного запаха пороха и селитры даже в укрытиях спирает дыхание. Долгие десять минут кажутся бесконечными. Земля гудит и колышется крутыми волнами. Потом, по шаблону, противник переносит огонь в глубину, нащупывая батареи. Мы занимаем боевые места.
Сигнальные гильзы неистово вызванивают боевую тревогу. Сигнальные ракеты взлетают пачками: в задымленном небе расцветают махрово-красные гвоздики, разбрызгивая огненные капли-лепестки.
— Готовсь!..
Фрицы нас перехитрили. Ночью они, оказывается, не только подбирали потери, но и химичили. Используя наше ночное благодушие, заложили на нейтралке термитные дымовые шашки.
Пять минут спустя после артналета шашки задымились: белесый дым, перекручиваясь причудливым рукавом, заклубился по самой земле, медленно наползая на наши позиции, начисто закрыл нейтральную полосу. Позади завесы утробно взревели машины против позиций роты Игнатюка.