— Отбой!
Передышка.
Оказалось, рота Пухова, нацеленная Парфеновым на отражение танковой атаки, прозевала пехоту. Фашисты перехитрили: ранним утром прорычав танками по всему фронту батальона, сосредоточили их на самом проходимом месте — бросили на правый фланг. Роту Самоварова — центр — нейтрализовали -.ураганным минометным огнем. А на левом — пехота в маскировочных халатах за огневым валом заранее переползла нейтралку для последнего броска. Вот и пришлось очищать траншею врукопашную. Свалка тут была такая, что пушкари не выдержали — кинулись в драку, на выручку пулеметчикам Серикова. В роте Пухова были потери. Пулеметчики, что называется, отделались легким испугом: двумя легкоранеными. Но все равно я отчитывала Серикова едва ли не так же, как комбат Парфенова:
— Какое твое собачье дело, что в центре, что справа?! У тебя свой микродиапазон, ротозей этакий!
По всей траншее шел негромкий несмолкающйй говор: бойцы отходили после пережитого.
Братцы, глянь, как Семен мается...
С чего? Кажись, невредим.
Первого немца убил... Жалеет.
Ха! Ты свою жалость, Сенька, знаешь куда клади?
Ты его сюда звал?
Лупи, Сеня, с чистой совестью — попадешь в рай.
В роте Самоварова убитых не оказалось: несколько раненых и контуженых. Но разрушения были значительны. Ребята Кузнецова торопливо заделывали пробоины в козырьках пулеметных площадок. Доложил?
Все живы-здоровы!
Молодец! Воробьев как?
Кажись, отошел. Вон — вылез, как крот из-под земли...
В роте Игнатюка заново переживали танковую атаку.
Братцы, а что ж это за страхолюдины такие вжарили по танкам? В траншее — и то был страх божий...
А головной с одного залпа раздолбали...
— Комбат это наш старается. Капитан Бессонов...
— Ври больше. Был комбат, да весь вышел. Начарт он теперича.
Ну а я что говорю?
Братцы, а как они взревели, ну, думаю, конец света. Верите, гранату держу, а сам «Отче наш» читаю. Читаю и матюкаюсь...
Хорош верующий!
Ну и как? Помогло?
Шут его знает. Жив пока — и ладно.
Вахнов, отошел?
Оклемался вроде бы.
Это тебя не иначе как бог наказал,— поддел героя Соловей. — Не будешь лезть не в свое дело. Опять тебе попадет.
На сей раз не попадет,— перебиваю я.—Танк-то и впрямь шел на его позицию. А вот тебе, Соловей, достанется. Ты что ж это панику наводишь?' Танки вслух считает! Переживай впредь про себя. Понял?
Но Соловей не может не переживать вслух: он и самолеты считает.
Вот уже который день нас донимает авиация. Едва установилась полулетная погода, «стервятники» начали рыскать в небе косяками — три-четыре налета за день, а то и больше. Похоже, что Гитлер, озверев от неудачи, бросил на наш «Чертов палец» всю наличную авиацию.
Безусловно, бомбы в первую очередь предназначены нам — живой силе: мы на опорном рубеже, как бельмо у фашистов на глазу. И если бы их асы могли, они бы передний край с землей перемешали — стерли бы нас в порошок, но с воздуха наши позиции почти неуязвимы. Огонь зенитных батарей неистов. А нейтральная полоса узка. Прорвавшиеся бомбовозы не могут снизиться для прицельного удара по нашим окопам: бомбить же нас со значительной высоты — все равно что половину смертоносного груза сбросить на собственные траншеи. Бомбы рвутся на нейтралке и в ближайших тылах, то есть где попало. А мы — как в мертвом пространстве. Черный град раскаленных осколков от зенитных снарядов и бомб, осыпающий наш бруствер,— не в счет: мы не в чистом поле,— в укрытиях. Пехота умеет держаться за родную землю.
И все равно: массированный налет авиации — не щекотка.
— Воздух!!!
Гильзы на проволоке — блям-блям! Сердце замирает. У меня, бывалого бойца, как при психической атаке, противные мурашки ползают по спине. Но только на какую-то долю секунды, на почти неуловимый момент. Спокойно, командир! К бомбежке можно привыкнуть!..
Зато ночами у нас довольно тихо. Артиллерия обеих сторон отдыхает. Только вражеские «дежурные собаки» — минометы тявкают неприцельно да пулеметы скворчат, как лягухи в пруду.
Многозвездное небо тоже было бы совсем мирным, если бы не наши У-2. Ковыляют потихонечку туда-сюда, привычно и беззлобно пофыркивают над нашими головами: что-то там бомбят негромко на самом переднем крае фрицев.
Разлетались божьи пташки! — с ласковой насмешкой говорит мне Павлик Седых. Мы с ним только что обошли всю оборону: дежурим на пару. Я— ответственный, он — мой помдеж.
Молодцы!—хвалю я беспокойных летунов.— Освоили ночную работу.
Да какая там работа! —возражает Павлик. — Так просто — летчики нервы тренируют. Что могут сделать эти фанерные малышки?