С чем сравнить массированную артподготовку, которая даже на расстоянии в тридцать — пятьдесят километров воспринимается как недальняя гроза небывалой силы. А если вблизи? Рядом? 'С чем? С извержением вулкана? С землетрясением? С камнепадом?
Не знаю. Такого не испытала. Слепую разрушительную силу артогня из -двухсот стволов мало слышать — надо видеть. Осатанелый рев пушек, бесчинство озверевшего металла: пламя, смрадный дым, вздыбленные тучи развороченной земли, леденящие душу взрывы, стеклянный звон раскаленных осколков— все сливается в сплошной, непрерывный грохочущий вой.
Снаряды, идущие над головой, поют песню смерти каждый на свой лад: свистят, стонут, плывут с неторопливым смачным шелестом, проносятся с поросячьим визгом, катятся с сухим шорохом, с истошным завыванием. Музыка действительно адская. Все вместе со стороны это выглядит величественно, как стихийное бедствие: торжественно, зловеще-красиво и страшно, как в кино. Не за себя страшно (не по тебе бьют). Страшно вообще, как все противоестественное: смерть — против жизни.
Немыслимо, невозможно себе представить, что сейчас творится на вражеских позициях. Да, конечно, не каждый немец, стоящий перед нами,— фашист. Но пушки не разбирают ни «чистых», ни «нечистых». Зато паша совесть чиста — не мы этого хотели, и не нас осудит история.
И вот оно — возмездие. За все.
Девять часов десять минут. Пора!..
— По местам!
Наши танки уже перевалили траншею: с ревом и грохотом устремляются на рубеж атаки, ныряя в густую завесу черного дыма. Белые автоматчики висят на броне гроздьями. (За что только держатся и не падают?..)
Первым на бруствер вскидывает свое подбористое тело нетерпеливый Парфенов. Кричит, стоя наверху, во всю мощь:
Вперед! За Родину! — И, перевесившись вниз, протягивает мне руку. За вторую подхватывает комбат.
Ура! Вперед!
Даешь Оршу!..
Все отринулось, отошло. В сознании только одна мысль: не сбиться бы с направления... Где они, ориентиры? Да поможет нам ратное счастье!..