- Та-та-та-та-та... - залился очередью невидимый пулемет.
Рядом, совсем близко шел настоящий бой. Стреляли за деревьями, за покатым холмом.
Я побежал, потом лег, пополз, докарабкался до вершины холма, до огромного белого камня. На лугу шла рукопашная. Белые полотняные рубахи перемешались с зелеными, военными. Люди топтали покос, били друг друга прикладами, палили в упор. Обрезы грохотали, будто пушки. В медоцветах лежали убитые. Убегал, зажав лицо руками, боец в зеленом френче. Его бил чем-то тяжелым огромный бандит. Сбил, принялся топтать сапогами.
Слышались хриплые, злые голоса. Отчаянно, как подбитый заяц, завопил раненый...
Потом я увидел себя среди корявых, заросших лишайниками елей. На самой высокой сидел черный, как головня, белоклювый ворон, смотрел туда, где шел бой. Я слышал, что вороны живут сотни лет. Может, этот ворон не раз видел битвы, кружил над мертвыми, выклевывал раненым глаза. В ярости я вырвал из-за пазухи <смит-вессон>, нажал скобу...
Глухо щелкнул выстрел, пуля клюнула темную еловую кору, ворон лениво поднял крылья, перелетел на маковку соседней ели.
Потом я увидел, что бегу по покосному полю.
Перебегая лог, услышал хриплую песню. По дороге строем шли бандиты.
Поле было изрыто окопами, желтели сугробы песка. В гору тащился обоз. На телегах громоздились сундуки, мешки с мукой, овчины, ульи и самовары. За телегами брели привязанные к ним коровы. Бандиты пьяно ругались, хлестали плетками коней и коров.
В деревне хозяйничали белые. Бородатый бандит самодельным аршином мерил штуку светло-синего ситца. Дымила полевая кухня, пахло вареной бараниной.
- Рассола везут! - закричали вдруг белые.
Все было словно в страшном кошмаре. Пегий конь тащил в гору рогулю. В рогуле лежал Матвей. Голова свесилась, волосы текли по песку. Матвей был босой, голый до пояса. Серая с огромным красным пятном рубаха висела на <свече>. Размахивал карабином бандит в шапке с белой лентой. Бросая косы, бежали к дороге косари, голосили бабы, молча смотрели мальчишки...
Я пробился к самой дороге. Матвей был ранен в бок - сочилась темная кровь. Через грудь наискось тянулась ярко-красная лента - бандиты ножом вырезали полосу кожи. Голубые глаза Матвея были открыты - раненый смотрел вверх, на небо.
Меня пихнули прикладом, оттеснили, но я снова оказался рядом с Матвеем. Партизан молчал, зло закусил губы. Кровь текла и текла. Орали конвойные...
Посреди Владимирца рогуля остановилась. Бандиты стащили Матвея на землю, бросили вниз лицом. Партизан с трудом перевернулся, он тяжело дышал, глотал воздух открытым ртом. Какая-то женщина подбежала с ковшом воды, ее оттолкнули, выбили ковш. Кто-то притащил вонючую шкуру, споротую с убитого коня, бросил на Матвея. Рослый бандит поставил раненому на грудь ногу в тяжелом сапоге.
- Что, откомиссарил? А? Откомандовал?
Бандиты шумно обступили лежащего, заорали пьяными голосами:
- Пограбили народ, и хватит!
- Хорьком! Хорьком его в нос!
Матвей молчал, смотрел вверх, в небо. Бандиты осатанели, начали его бить сапогами, прикладами - зло, отчаянно. Матвей не стонал, не кричал, только глядел...
Молча подошел Романовский - глаза спрятаны под козырьком черной шапки, рука на деревянной коробке маузера. Нахлынула жуткая тишина... Улучив момент, я подхватил, поднял ковш - в нем на дне еще была вода. Матвей взял ковш, прижался к ковшу разбитыми губами.
- Чей мальчишка? - прохрипел Романовский.
- Из Степанова, сосед его... - отозвался рослый бандит.
- Кончайте. - Романовский постучал пальцами по коробке маузера.
- Жаль патрона, - ощерился рослый бандит.
- Живьем! - махнул рукой Романовский.
Крича, бандиты потащили Матвея под гору, к темным хмурым елкам - на моховое болото...
Я бросился к лесу, побежал что было мочи: по лицу били ветки, щеку обожгло еловой лапой, но я все бежал и бежал.
На поляне паслись кони, под шатровой елью сидели мальчишки. Я лег в траву, долго не мог отдышаться.
Вдруг во Владимирце зазвонил колокол - показалось, что по лесу катятся тяжелые медные ядра. Заиграли, зачастили вслед за большим колоколом малые колокола, оглушительно грохнула возле церкви древняя пушка.
- Что это? - спросил кто-то из мальчишек.
- Победу празднуют, - отозвался другой негромким, но звонким голосом.
- А может, убитых хоронят?
- Может, - согласился тот же мальчишка.
Колокола умолкли, и я наконец проснулся.
Лежа с открытыми глазами, я стал вспоминать все, что отец рассказывал про второй бой и про свое возвращение из леса...
За мальчишками пришли их матери, повели мальчишек и коней в деревню.
Мой будущий отец не узнавал такие знакомые места: все вокруг стало тревожным, суровым. От пожарищ веяло гарью, в низине, как туман, колыхался дым. Всюду - на дороге, за дорогой - лежали убитые, лица их были темнее ольховой коры. На еловых лапах белели бинты, ветер шевелил страшные белые полосы.
- Матвея хоронят, - почти шепотом сказала одна из матерей.
На кладбище грянул салют из карабинов.
Вернулась тишина. Лето стояло теплое, ясное. Но в поле, в лесу таился страх, не радовали ни ягоды, ни грибы, ни рыбалка.
Матвея больше не было, и вместе с ним ушло что-то, о чем Леша не мог еще сказать словами.
Гришановские мальчишки нашли диких пчел - в дупле старой осины, на поляне, где мальчишки прятали коней. Они принесли матери и Леше туес меда - крепкого, рушеного - пополам с пчелиным хлебом. Но и мед не обрадовал, почему-то горчил...
Матвея похоронили на древнем погосте, где рядом с крестами темнели камни с непонятными буквами и знаками. Ограда кладбища почти сровнялась с землей. Когда копали могилу, в песке нашли кусок кольчуги - четыре ржавых кольца.
Матвея положили рядом с древними воинами.
К будущему моему отцу подбежал товарищ, показал на темнеющий под горою лес. Обрывистой тропинкой, среди камней сбежали вниз, нырнули в тишину, в запах хвои и холод. Среди обросших мохом черных елей была неглубокая яма. Повеяло сыростью, страхом, яма была до половины залита бурой тяжелой водой.
- Здесь он лежал, - зашептал товарищ. - Живым закопали. Плясали на нем. Потом, говорят, земля колыхалась.
В чаще прохрипел филин. Мальчишки бросились туда, где за елками золотились поля, где не было так страшно.
В чемодане вместе с моими записями лежали тетради с записями отца, вырезки из старых журналов, выписки из летописных сводов. Многое я успел записать и со слов деда...
Это было настоящее богатство. Я без конца перечитывал летописные предания, хотя многие из них помнил наизусть. Стоило закрыть глаза, как в темноте вспыхивали неровные огненные буквы.
Язык летописей напоминал язык <Слова о полку Игореве>, только записи летописцев были сдержаннее и строже...
Впервые Володимирец упоминается в летописи в 1462 году. <Того же лета псковичи заложиша иные городок новыи на Володчине горе, и нарекоша ему имя Володимирец; и церковь поставиша святого отца Николы...>
Грозной была судьба маленькой крепости, в летописи Володимирец встречается не раз. <И в Володимирце Иван Васильевич Ляцкой... перевозился через Великую реку и через Синю реку.
И услыша их Иван Васильевич Ляцкой, что литовцы обострожились на Ключищах, а полоненных наших в церкве заперли, и приехав Иван Ляцкой к Ключищам, где они обострожились на бую, и услыша полоняные наши и запрошася извну...>
Воображение легко дорисовало картину, я сам был вместе со многими людьми заперт в сарае, когда нас гнали в неметчину: к стене сарая подходили люди, негромко говорили с нами, пытались помочь, выручить нас, и мы бежали...