И неведомо откуда
Войско грозное пришло.
Только чудо, только чудо,
Только чудо нас спасло...
Я задумался: сколько же раз приходили сюда враги?
Но люди выстояли, сберегли себя, жизнь, озерный и лесной край.
В дверь вдруг постучали. На пороге стоял Саня - в новой сатиновой рубашке, в черных сатиновых брюках и новеньких башмаках. Густые волосы Сани были неумело зачесаны, в руках негаданный гость держал карандаш и толстую тетрадь.
- Вот и я решил записывать. Записал, как в войну муку в озере прятали, - опустят в мешке, сверху мука намокнет, корой покроется и лежит себе, сколько надо.
Присев к столу, Саня полистал тетрадь, что-то зачеркнул карандашом.
- И Костю Цвигузовского записал. Он про Дубковский бой рассказывал. Партизаны на холме были, а фашисты внизу. Бежать вниз с горы плохо, партизаны просто сели и стали съезжать. Фашисты перепугались: партизаны с неба падают...
Саня вздохнул, закрыл тетрадь.
- Жаль, что про древнее никто не помнит... Обидно, про другие города и деревни в книгах написано, а про нашу - ни слова.
- Запиши про себя... - предложила, орудуя ухватом в печи, тетя Проса.
- Про себя неинтересно, родился, в школу хожу, вот и вся биография.
- Напиши, как конюшня горела и ты прибежал да коней выпустил...
- Так ведь их жалко было, они живые, все бы в огне сгорели.
- Вот так и запиши...
- Теть Прос, лучше про революцию расскажите, - решительно попросил Саня.
- Про какую же тебе революцию: пятого года или семнадцатого? Я ведь и пятый год помню...
- Расскажите! - воскликнули мы с Саней в один голос.
- Слухайте, коли просите... Ярмарка была во Владимирце. Я и пошла на ярмарку. Иду, ягоды собираю. Каких только ягод нет: черничинка моховая, брусничинка боровая, земляничинка низовая. Опоздниться боюсь, заторопилась, на небо глянула, а на горе полымя, флаг кумачовый... Народ вокруг шумит, смотрят люди, дивуются... Урядник рубль на водку давал, чтобы сняли флаг, - никто не полез, сосна высоченная, пилой пришлось лесину валить, еле свалили... Флаг-то Матвей Рассолов повесил. Отчаянный был.
Хозяйка совсем забыла про утренние дела.
- Хорошо помню Матвея, как сейчас вижу. Землю в восемнадцатом по весне делил, сколотил шагомер и отмеривал. Земля, говорит, теперь общая народная... Нам целую десятину дали. Земля черная-черная, что лесное огнище. Матушка моя не выдержала, бросилась к Матвею, обняла его. Рассолушко ты наш, говорит... И Митрофанова помню, сто раз видывала.
- Какого Митрофанова? - не понял Саня.
- А того самого, в честь кого наш сельсовет Митрофановским называется. Вместе с Рассоловым он тут у нас и устанавливал Советскую власть. Когда продотряд приезжал, так они по домам ходили. В продотряде все больше латыши были, по-русски плохо говорят, ничего толком не объяснят, народ серчал даже... А в девятнадцатом белые пришли, во Пскове Булак-Балахович стоял, Митрофанов и наш Рассол стали называться красные партизаны.
Тетя Проса присела к столу, подперла голову руками, глаза ее молодо засверкали.
- Помню, ой как помню... Будний день был, а во Владимирце большой колокол дон-дон-дон... По озерам будто бочки серебряные катятся... Белые билибонили. Расстреляли волисполком, на продотряд напали, кого побили, а кого в озере потопили. Матвей с продотрядом был, вон тут в озере, на кряже, его и ранило. Сначала потопить белые его хотели, потом раздумали, повезли во Владимирец...
Хозяйка умолкла, закрыла глаза ладонью, Саня перестал записывать, отложил в сторону тетрадь. Не сговариваясь, мы с Саней встали, вышли из избы, во второй раз зашагали к Владимирцу. Мы знали, что там стоит памятник Матвею Рассолову.
Про Матвея Рассолова рассказывал мне мой отец. Стояла вторая военная зима, отец болел, мы голодали, жили в страхе, за окном грохотали небывалые бои, но лишь выдавалась тихая минута, как отец начинал говорить про войну, но не про новую, а про старую - гражданскую, про девятнадцатый год, когда сам отец был еще маленьким мальчуганом, Матвей Рассолов виделся мне похожим на партизан, что приходили к нам, ночевали в нашем застуженном доме...
Отец рассказывал так ярко, что вскоре мне стало казаться, будто я знал Матвея Рассолова, разговаривал с ним, и это меня, а не моего будущего отца он вытащил из вешней Лиственки, когда я сорвался с лавы. Отец рассказывал, что ходил с Матвеем по ягоды, вместе они искали на полянах гнезда полосатых шмелей.
В деревню Матвей вернулся после революции: работал на заводе, чтобы прокормить семью, - так поступали многие. Жили Рассоловы очень бедно, и, завидев Матвея, подкулачники не раз весело запевали:
Коммунист, коммунист,
Рубаха зеленая,
Не у тебя ли, коммунист,
Хата разваленная?
Матвей ходил в серой шинели и военной папахе, носил бороду, отец говорил мне, что Матвей был <вылитый Пугачев>.
Жил Матвей в деревне Степаново. Была она бедной, дома крыты камышами и соломой. Рядом - погост Владимирец, богатое село Жерныльское - с кожевенным заводом и четырьмя мельницами.
Отец Матвея бедствовал от века. В наследство от него осталось только прозвище - Рассол. Однажды старик выпил в лавке огромный ковш огуречного рассола. На огурцы денег не хватило, а рассол был бесплатным. Волостной писарь переделал прозвище в фамилию.
В округе каждый имел прозвище. Моего деда и его брата Василия дразнили Ершами, а моего отца и его двоюродного брата - Ершенятами, даже припевку сочинил кто-то:
Сколько песен, сколько басен,
Про тебя, Ершонок Васин?
Сколько басен, сколько песен
Про тебя, Ершонок Петин?
Каких только прозвищ не было: Шпандор, Бододай, Аэроплан, Фунт, Орел, Борода, Колупай, Дрозд.
Белобандиты искали Матвея, но найти не могли. Белый офицер Романовский объявил, что все земли и лес возвращаются их прежним хозяевам. Началась мобилизация людей и лошадей в белую армию. Парни убегали в лес, уводили коней, уносили самое ценное. Страшное и непонятное время пришло в Синегорье.
Едва выбравшись на сеновал, я увидел себя маленьким мальчуганом. Я был такой, каким себя помнил, но называли меня почему-то именем отца. Увидел вдруг бабушку, бросился к ней, прижался, ласково назвал ее мамой...
- Беда, сынок, горе у нас. Коней бандиты уводят. Гони мерина в лес подальше, в самую гущару. Скорее, сынок, мальчишки уже погнали.
Я вырвался, забежал в дом, вытащил в чулане из-за ларя огромный и тяжеленный <смит-вессон> с единственным патроном в барабане. Патрон был от японского карабина, в барабан я заколотил его молотком.
Вдруг я увидел лес, заросшую иван-чаем поляну, коней на поляне, молчаливых мальчишек под елью. Я был вместе с мальчишками.
Нахлынула ночь, черная, как дымный порох. Мои сотоварищи забились под елку, легли рядом на сухую иглицу. Лег и я сам.
Вместе было не так страшно. Один из мальчишек лежал с одноствольным ружьем, с сумкой, полной патронов. Другой достал из-за пазухи огромный, еще теплый каравай. Хлеб ломали, уплетали за обе щеки. Кто-то привез тесак. Нарубили еловых лап, натягали охапку мягкого мха. Легли рядом, прижимаясь друг к другу, укрылись старой попоной.
Мальчишка с ружьем шепотом рассказывал новости:
- Белые в Ловнях четырех мужиков расстреляли... Мужики ходили в лес, елки рубили, пришли в мокрых сапогах. Романовский говорит: <Партизан искали>. Расстреливал сам из маузера...
- А нас... расстреляют? - спросил кто-то из темноты.
- Не... Вздуют только что надо. Романовский говорит: <Шомполов на всю Россию хватит>.
Нахлынула дрема, но вдруг дико заржали кони. Было уже утро, солнце стояло над огромной елью, слепило, словно горящий порох. На поляне носились кони, сбились в кучу, теснили друг друга.