Металлургический гигант имел намерение быть стройным, и его пропускная способность должна была пожирать руду и уголь, превращая таковые в железо и сталь, в орудия прочного социалистического производства.
Здание партийного комитета стояло на прежнем месте, но Прохор Матвеевич неким образом стал сторониться оного.
Там не однажды метким словом истреблялась его хозяйственная установка на свертывание темпов, и он, затаив особые помыслы при себе, не высказывал вслух дальнейших соображений.
На князьке крыши парткомовского здания развевался повседневно красный флаг, и Прохор Матвеевич не раз спрашивал самого себя: от этого ли места берет свое начало генеральная линия?
Ему казалось, что по той линии идет груженый состав поезда мимо людской обветшалости. Поезд, по его мнению, взявший ускоренный ход, если и не затормозит движения, то все равно остановится где-либо в отдаленном тупике.
Тогда в пространстве образуется покой, и люди прибегнут к постепенному методу социалистического оперения.
Он не примечал, что большевистское движение происходит по спирали: оно, ускоряя ход вперед, закрепляется позади.
Прохор Матвеевич полагал, что своей обособленной тропой он бредет в то же место, на отдаленный социалистический пункт, однако туда он хочет прибыть с собственным багажом, с домашним никелированным самоваром — изделием тульских мастеров.
Егор Петрович утверждал, что и он, Бричкин, бредет в тот мир по единой с Прохором Матвеевичем тропе, но он тоже побредет туда, захватив с собою родовое поместье. Егор Петрович утверждал, что звон соборного колокола пробуждает в нем всего лишь чувство отошедших веков, когда брага потреблялась ковшом и всякая мера определялась на глаз.
Колокольный звон будто бы и в Прохоре Матвеевиче пробуждал юность, дремавшую в свое время и якобы пробудившуюся в зрелом возрасте.
Чем же, собственно говоря, тревожила его минувшая юность? Тихим потоком дней, начинавшихся от восхода солнца и заканчивавшихся ее закатом: задорная юность прошла мимо Прохора Матвеевича, ибо еще в начале детства он мыслил по-взрослому.
— Куда так торопятся люди! — восклицал Прохор Матвеевич, когда даже и дети ускоренной походкой обгоняли его на путях медленного следования.
Когда Прохора Матвеевича обгоняли стройные колонны пионеров, то он плакал от умиления, устремляясь на барабан.
— Гляди! Гляди! — толкал он под бок собственную супругу.
— Что же смотреть-то, Проша? — недоумевала Клавдия Гавриловна.
— Работают палочки!..
Оказывается, Прохор Матвеевич наблюдал за проворством барабанных палочек, падающих на кожевенный сырец барабана, и только их движение приводило его в восторг…
…Незначительный круг друзей Прохора Матвеевича незаметно суживался, и только два человека часто посещали его — это Егор Петрович Бричкин и старый приятель Прохора Матвеевича — Павел Рукавицын.
По летам Рукавицын был несколько моложе Прохора Матвеевича, но он постоянно подчинял волю последнего собственному своеволию.
— Дай, дружок, папиросу! — произносил Рукавицын, переступая порог соковской квартиры.
Будучи курильщиком-любителем, Прохор Матвеевич потреблял папиросы высшего качества, как увеличивающие долгое время курки и дающие особо приятный запах.
Он зато каждую папиросу тянул не спеша, и дым, испускавшийся тонкой нитью, вьющийся в колечках, ласкал его взор. Обожая папиросы высшего качества, он с особой важностью открывал коробку перед носом Рукавицына.
— Фу, какая дрянь! — негодовал Рукавицын, подтягивая за пояс брюки, сползавшие с его худосочной талии.
Прохор Матвеевич хлопал часто ресницами и неуклюже прятал коробку с папиросами в карман. По последнее его действие парализовывалось возгласом Рукавицына:
— Стой, браток, не прячь папиросы! Твои хоть и дрянные, а у меня никаких…
Рукавицын брал из дрожащих рук Прохора Матвеевича коробку и по три папиросы закладывал за каждое ухо.
— Это, братишка, я про запас, — сообщал он. В дальнейшем Рукавицын садился за стол, поедал все явственное наличие, подаваемое досужими руками Клавдии Гавриловны, и выпивал значительные винные запасы, хранимые в соковском доме.