— Рене, — попросил Мельеса Славян, — пока ты ещё наставник, сделай мне на завтра увольнительную или командировочное предписание в Белую Рыбу.
— Что тебе там так срочно понадобилось? — удивился Мельес.
— Надо доделать те самые дела, о которых я говорил.
— Ладно, будет тебе предписание. А сейчас идём отчёт ваять.
Вальтер положил на ладонь Славяна кольцо-возвратку.
— Привязана к рабочему двору конюшен Таслоса в Тулиаре. Там легко найти работу, снять койку в приличной ночлежке. И платят неплохо, ты быстро наберёшь денег, чтобы до материка доехать.
— Спасибо, — Славян надел кольцо. Они стояли у окна в гостиной Вальтерова дома, смотрели на закат.
— Возвратка по Соколиному стандарту, перемещает боевую пятёрку в полном снаряжении.
— Вряд ли понадобится такая мощность.
— Кто знает, — ответил зомбак.
Славян взял лежащий на кресле пакет, достал два серебряных ожерелья-оберега, мужское и женское.
— Это тебе и Алисе. Ментальная защита.
— Ты с ума сошёл! — возмутился Вальтер. — Сколько они стоят?
— Нисколько, Ястребы не в курсе, что я на складе побывал.
— Славян, ты точно спятил.
— Они готовили диверсанта, вот диверсанта и получили. А это отдай Кармеле. — Славян положил на подоконник резную шкатулку с гадальными бирками. — И скажи, что я ей очень благодарен. На всю жизнь. Если бы не она, я никогда не смог бы вернуться домой.
— Сегодня четвёртое июня, — сказал Вальтер. — Ровно год, как тебя нашли на берегу. Даже время совпадает — закат.
— Я должен уехать, Вальтер. Мой дом не здесь.
— Да, я знаю. И знаю, что мы никогда больше не увидимся.
— Всё может быть, может и увидимся.
— Нет, — покачал головой зомбак. — Но я очень рад, что тебя выбросило именно в Белую Рыбу, а не Пять Пальм или Сент-Луизу.
— Я тоже.
— Когда у тебя испытание? — спросил Вальтер.
— Послезавтра.
— Удачи.
— Спасибо. И прощай, Вальтер. — Славян пожал ему плечо и ушёл.
А зомбак долго смотрел ему вслед и после того, как человек скрылся из виду.
Салливан третий раз перечитал прошение Декстра об отставке.
— Вы уверены, генерал? — С того дня, как Декстр перестал быть его учеником, Салливан обращался к нему только на «вы» и по званию.
— Да, магистр. — Декстр держал стойку «смирно» и глаза от разъярённого до ледяного спокойствия Салливана не отводил. — Орден собирается погубить как себя, так и мир. Я не стану в этом участвовать.
— Вы преувеличиваете, генерал.
— Скорее, преуменьшаю, — ответил он. — Если орден решит уничтожить «Полночный Ветер», я приложу все силы, чтобы выполнить такой приказ. Но взять меч себе, привезти его в одну из резиденций ордена означает отказаться от рыцарской чести.
— Это решение гроссмейстера, генерал, и не вам судить о чести и бесчестии его поступков.
— Мы оба — рыцари ордена, — сказал Декстр. — И если не будем оценивать поступки друг друга мерой чести и бесчестия, рыцарство прекратит своё существование.
— Вы забыли о долге повиновения, генерал.
— Когда долг повиновения начинает сравниваться, а тем более перевешивать долг чести, рыцари превращаются в наёмников.
— Вы заговорили как Чижик, — ответил Салливан. — Как прирождённый плебей.
— Прирождённым плебеем был и Максимилиан Рыжий. Однако он сумел избавить мир от зла, которое нёс «Полночный Ветер».
— Однако Чижик подал прошение о досрочном испытании, — сказал Салливан.
— Я удивлён, магистр. Но пока воздержусь от суждений. И вам рекомендую.
Салливан взял ручку, подписал прошение.
— Когда рыцарь и генерал ордена, — сказал он, — начинает менять свои поступки по взятому из плебеев курсанту, в ордене ему делать нечего.
— Когда орден в погоне за властью начинает забывать о чести, рыцарю и генералу действительно нечего делать в таком ордене.
Салливан отшатнулся как от пощёчины.
— Пауль, что с тобой происходит?
— А что происходит с орденом, Мартин, во что он превращается? — Декстр шагнул к столу, опёрся о него ладонями, заглянул Салливану в глаза. — Более восьмисот лет мы не давали Соколам возродить «Полночный Ветер», берегли от него мир. Теперь же норовим побыстрее ухватиться за его рукоять. Мартин, неужели мы, рыцари, хуже пекаря? Максимилиан ведь сумел его уничтожить… Да и не в мече дело.
Декстр сел в кресло, мрачно уставился в пол.
— Мы превратились в скопище живых мертвецов, — сказал он. — Поэтому нам нет дела до благородства и чести, покойнику ведь всё равно, подонком его назовут, или героем. Он уже ничего не чувствует. Мы вурдалаки, Мартин, мы существуем только за счёт чужих жизней. Ты говорил, что ордену нужна свежая кровь. Действительно, нужна. Потому что мы, как скверно сделанное умертвие, можем существовать, только поедая сердца живых. Существовать, Мартин, но не жить. Власть орденов — это власть покойников над живыми. А мы ещё удивляемся, почему люди нас ненавидят… — Декстр с тоской приговорённого к казни посмотрел на Салливана: — Когда же мы умерли, Мартин? И почему сами не заметили своей смерти?
— Даже за половину того, что ты здесь наговорил, — ответил Салливан, — тебя положено отправить на костёр как изменника и еретика.
— Отправляй, — равнодушно сказал Декстр.
— Дурак! — громыхнул кулаком по столу Салливан. — Я ведь люблю тебя. Ты был моим учеником. Всё равно, что сыном. Мне легче себя убить, чем тебя… Но почему, зачем ты сказал об ордене такое?
Декстр подошёл к Салливану, тронул его за плечо. Салливан поднялся.
— Потому что это правда, — ответил Декстр, глядя ему в глаза. — Потому что я тоже люблю тебя — как отца, как друга. А значит, правду сказать обязан, или это уже не дружба. Не любовь. — Декстр мягко улыбнулся. — А теперь выносите приговор, магистр.
— И такого дурака великовозрастного я отпускаю одного в огромный сложный мир, — вздохнул Салливан. — Пауль, убить сына или ученика намного хуже, чем убить себя. Если самоубийца просто трус, то сыноубийца ещё и подлец, перекладывает свою вину на другого. То, какими становятся наши дети и ученики, во многом определяем мы сами. И отвечать за них должны сами. Принимать и их заслуги, и их позор. Помнить, что наши дети не вещи, а люди, иначе и мы сами теряем право быть людьми, превращаемся в вещь. — Салливан взъерошил Декстру волосы. — Может, ты и прав, мальчик. А может, это самая большая ошибка в твоей жизни. Но мешать тебе я не стану. Это твой выбор и твой путь. Я и так слишком долго висел у тебя на шее как гиря.
— Учитель…
— Нет, — строго перебил Салливан. — Ты уже давно не ученик, рыцарь Пауль Декстр.
— И не рыцарь.
— Рыцарь, — твёрдо ответил Салливан. — Орден ты предал, всё верно, но сохранил верность себе и рыцарству. Ты поступаешь правильно, Пауль. Не лжёшь ни ордену, ни себе. Ты не веришь Ястребам, и уходишь от нас. Как магистр я буду вынужден сжечь твой пояс и вычеркнуть тебя из родового свитка Декстров, но как учитель в прошлом, как друг в настоящем, я горжусь тобой.
Декстр опустил голову.
— Даже и не думай нос вешать. — Салливан слегка щёлкнул его по кончику носа. — И, Пауль, без ложной скромности — чем я могу тебе помочь?
— Чижик послезавтра проходит лабиринт, — сказал Декстр. — Я хотел бы ждать его у двери. Это здорово помогает, когда знаешь, что тебя ждут.
— Почему ты хочешь его ждать? — удивился Салливан.
— Потому что он мой друг.
Салливан сел за стол, рассмеялся невесело.
— А вот теперь я тебе завидую до ломоты в костях. Знаю, что и глупо, и гадко, а всё равно завидую. У меня такого друга не было никогда.
— Так значит будет.
— Хотелось бы верить, — хмыкнул Салливан.
— Я верю, — ответил Декстр.
Лабиринт — труднейшее из всех испытаний, которые только могут выпасть на долю рыцаря. Поэтому геометрики, что курсанты, что посвящённые, не обращали внимания ни на хмурое небо, ни на ленивые побрызги дождя, ни на отставного генерала Декстра, заявившегося на церемонию в гражданском.
Все смотрели только на Чижика и Прежан. Девушка заметно трусила, но храбрилась, посматривала на всех с вызовом. Бесстрастная уверенность Чижика была уже знакома по Дампьеру и Атенере. Только глаза блестели гораздо ярче прежнего — взглядом с ним старались не встречаться.