По знаку Чагана двое стрелоносцев подняли Акиндина Чернобая на ноги.
– Где ты был, собака? – по-монгольски спросил царевич трясущегося купца.
Всегда находящийся близ царевича толмач насторожил уши. Однако услуги его не понадобились: русский купец, как, впрочем, и многие из торговцев, постоянно имевших дело с татарскими таможниками да и торговавших в самой Орде, ответил ему по-монгольски. И это спасло ему жизнь.
Чернобай стал объяснять, что не только рядом кольев, но еще и веревкою поперек Клязьмы обозначили они с кумом границы брода. Однако батыри из молодечества нарочно свалили жерди и утопили веревку, наезжая конями. Оттого и стряслась беда. А коли виноват чем – казните. Он же, Акиндин Чернобай, служил и еще послужит.
Чаган из-под опущенных ресниц тяжелым взглядом глядел на потное лицо Акиндина. Затем лениво поднял тяжелую плеть и ударил его плетью по лицу. Багровый след тотчас же вспух наискосок жирной щеки купца. Акиндин вскинул было руку – прихватить щеку, но тотчас же и отдернул. Только слеза выкатилась из глаза. И это его смиренье тоже понравилось монголу.
– Ступай, собака, – сказал он, и отвернулся, и стал смотреть в сторону переправы.
Акиндин Чернобай побежал к той гривке леса, где отстал от него Чегодаш. Колдун выступил к нему навстречу из-за кустов, за которыми стоял.
– Ну что, кум? Как?.. – спросил он. – А я ведь пошептал тут малость. Чего дашь? – спросил он и по-озорному блеснул глазами.
Ни слова не отвечая, купец сунул ему кулаком в нос так, что Чегодаш чуть не свалился с ног, и кровь закапала у него из ноздрей.
Царевичу Чагану наскучило смотреть на бесконечную переправу, и он отъехал, сопровождаемый медиком-теленгутом и гадальщиком-ламою, к своим шатрам, разбитым в березняке. Шатры были из ослепительно-белого войлока с покрышкой из красного шелка. Их было семь. Один – самого царевича. Другой – для стражи. Пять остальных кибиток – для жен с их прислугой. В одной помещалась главная супруга царевича – Кунчин; в другой – другая супруга – Абга-хатунь, в третьей – третья – Ходань; в четвертой – четвертая, бывшая дочерью китайского императора, – Эргунь-фуджинь; пятая кибитка была предназначена для Дубравки.
Бедная Дубравка и не подозревала, что для нее уж и кибитка готова! Переодетая княжичем, с косичками, подобранными тщательно под круглую, с золото-парчовым верхом и собольей опушкой, шапку, сидя в седле по-мужски на золотисто-гнедом иноходце, великая княгиня Владимирская, стремя в стремя со своим супругом, взирала с холма боровой опушки на движенье татар.
Князь Андрей, уже недосягаемый для праздного и суетного, сидел на своем кабардинском аргамаке – сером, в яблоках, – одетый в серебряную кольчугу, поверх которой накинут был алый короткий плащ.
Князь был еще без шлема; лицо его казалось багровым. Время от времени чувство непередаваемого ужаса опахивало его, и князь боялся, что окружавшие его воеводы, дружинники, да и сама Дубравка, знают об этом.
Однако же немалый навык походов и битв под водительством брата помогал ему и сейчас быть или по крайней мере казаться на высоте своего положенья. Главное же было в том, что на него взирали сейчас тысячи людей с тем беззаветным упованьем, с каким воины взирают на вождя перед битвой.
Тогда у полководца, пускай до того и несмелого, вдруг вырастают крылья.
Так было и с братом Невского. Как бы в некоем приливе полководческого ясновиденья, Андрей Ярославич спокойным, решительным голосом, которого не узнавал сам, отдавал последние распоряженья перед битвой. И старый отцовский воевода Жидислав – красивый, струйчатобородый, горбоносый старик, высившийся конь о конь с князем, почтительно и со все более возрастающим доверием принимал эти распоряжения Андрея, с немалым удивленьем убеждаясь, что даже он, Жидислав, ничего бы не смог в них ни отменить, ни исправить.
И, чувствуя это, Андрей Ярославич все более укреплялся и успокаивался.
Нашествие полчищ Неврюя было своевременно узнано князем Андреем. Донесли ему и похвальбу ордынского принца: «В котлах мы увариваем наиболее непокорных!»
Андрей, когда ему стало известно об этом от захваченного в плен татарского разведчика, только рассмеялся и отвечал во всеуслышанье:
– А у нас так говорят, у русских: «Не хвались подпоясавшись, а хвались распоясавшись!..»