Настасьин взглянул на татарина и вдруг узнал его: это был царевич Чаган – тот самый, что с такой наглостью ворвался на свадебный пир Дубравки и Андрея.
Гасило повел рукою на груды награбленного русского добра, отнятого у татар.
– Ишь ты, сколько награбили, сыроядцы! – ворчал Гасило. – Меха… Чаши серебряны… Книги… Застежки золотые – видать, с книг содраны… Шитва золотая… Опять же книга: крышки в серебре кованом!.. Ох, проклятые!
И, все более и более разъяряясь, старик приказал подвести к нему предводителя татар. Но Чаган уже и сам рвался объясниться с Мироном. Татарин был вне себя от гнева. Видно было, что этот жирнолицый молодой татарский вельможа привык повелевать. Когда его со связанными позади руками поставили перед Гасилой, он так закричал на старика, словно тот был ему раб или слуга.
Чаган кричал, что он кость царева и кровь царева и что за каждый волос, упавший с его головы, виновные понесут лютые пытки и казнь. Он требовал, чтобы его и охрану его мужики тотчас же отпустили, вернули все отнятое, а сами у хвоста татарских коней последовали бы в Суздаль на грозный суд верховного баскака хана Китата.
– Я племянник его! Я царевич! – кричал он злым и надменным голосом.
Гасило угрюмо слушал его угрозы и только гневно щурился.
– Так… так… ну что еще повелит нам кость царева? – спросил он, еле сдерживая свой гнев.
– Видели мы этого царевича, как своими руками он мальчонку русского зарезал! Видели мы этого царевича, как он живых людей в избах велел сжигать! – закричали, вглядевшись в лицо татарина, мужики.
Старик Гасило побагровел от гнева.
– Вот что: довольно тебе вякать, кость царева! – заорал он. – Тут, в лесу, наша правда, наш суд! Зверь ты, хитник, и звериная тебе участь! Что нам твой царь?! Придет время – мы и до царя вашего доберемся. А ты хватит, повеличался!
И, шагнув к татарскому предводителю, Гасило изо всех сил ударил его кистенем в голову. Чаган упал…
Тяжело дыша, страшно сверкая глазами из-под седых косматых бровей, Мирон сказал, обращаясь к Настасьину:
– Этого уж и твоя сила, лекарь, не поднимет: богатырска рука двожды не бьет!
…Утром, беседуя с Невским, Мирон-Гасило похвалил перед ним врачебное искусство Настасьина.
– Да-а… – сказал он со вздохом. – Нам бы такого лекаря, в лесной наш стан. А то ведь, Александр Ярославич, сам знаешь, какие мы здеся пахари: когда сохой пашешь, а когда и рогатиной, когда топором тешешь, а когда и мечом!
…Невскому подвели коня. Олеша, младший сын Гасилы, отпущен был сопровождать князя, чтобы не заплутались в лесу.
Уже взявшись левой рукой за гриву коня, но еще стоя лицом к старику Мирону, Александр готов был произнести прощальное слово хозяину и сесть в седло. Старик рухнул перед ним на колени. Белая бородища Гасилы простерлась на мхах. Вот он поднял глаза и воззвал, как бы в рыданьях:
– Осударь! Олександр Ярославич!.. Одним нам ничего не сделать. Без тебя погибнем… Ото всея Земли молюся: возвей над нами стяг свой!..
Полуденные отроги Полесья. Ленивые, полноводные, неторопливо текущие реки в низких берегах. Синие чаши озер в малахитовой зелени замшелых болот. Мачтовые сосновые боры, в которых всадник чувствует себя словно бы муравей, ползущий в жаркой зеленой сени конопляников…
Белые прорези ослепительных и словно бы исполинским ситом просеянных песков – зеркально-светлых в струящемся над ними знойном мареве. Поросшие кудрявой травкой проселки. Белесый, перекатывающийся лоск, блистанье и шорох волнуемой нивы… Волынь!..
И волынянин истый – и лицом и одеждою – неторопливо влачится верхом на крепком карем коньке по одному из таких проселков, идущему в междулесье, на огибь большого полноводного озера, что стоит вровень с зеленой рамой своею, стоит не дыша, словно бы оно боится выкатиться из нее.
Возрастом волынянин не молод – подстарок скорее; седенькая узкая бородка тяпкою, ростом невелик; в белой сермяге, в старой войлочной шляпе, – всадник, видать, не из богатых, а потому, видно, и не страшится ехать такими местами… Народ давно здесь не ездит, так что и дорога заколодела: сюда, в болота, в дебри, внезапным ударом полков князя Даниила были забиты уцелевшие клочья татарской армии хана Маучи, потерпевшей разгром у Возвягля.
Здесь они и осели, обложив оброком и данью окрестное населенье. Сперва ждали выручки от хана Бурундая, посланного самим Берке. Бурундай был новый главнокомандующий всех юго-западных армий татар. Он только что сменил хана Куремсу – беспечного и слабодушного, который, будучи разбит Даниилом, кинул свое войско на произвол врагов и убежал на Волгу, в столицу Золотой орды. Там ему набили колчан навозом, обрядили в женское платье и, после целого дня глумленья на базарной площади Сарая, удавили тетивой…